Лаборатория великих разрушений - Симон Бельский

— Искусство снимать шляпу — величайшее искусство, — говорил мне Тремьер, искренне удивляясь той небрежной манере, с какой я проделывал необходимые для этого движения. — Тут все должно быть обдумано и рассчитано, потому что очень часто, например, на прогулке в Булонском лесу или на скачках, вы при помощи шляпы и головы можете завязать новые, полезные и ценные знакомства или расстроить старые. Есть сорок семь способов кланяться, но я изобрел еще сорок восьмой и сорок девятый. Я снимаю цилиндр не спереди, а сзади, что позволяет не закрывать лица. Теперь перчатки. При помощи десяти пальцев, затянутых в лайковую кожу, вы можете разыгрывать целые симфонии, не произнося пи одного слова, выражать самые разнообразные чувства.

В то время, когда я жил на Rue de la Paix, артист не имел ангажемента и занимался тем, что показывал туристам, с которыми он повсюду заводил знакомства, «самое интересное» в Париже, неизменно начиная эти обзоры с Версаля и заканчивая их… Но кто же сумеет сказать, где и перед чем остановится господин Тремьер, располагающий туго набитым кошельком скучающего иностранца или провинциала.

В одно ненастное утро, когда хлопья мокрого снега залепляли зеркальные окна модных магазинов против отеля, в мою комнату, не постучавшись, ворвался толстый Ферульяк. Он был еще не одет и явился в ночной рубашке и ковровых туфлях, волоча за собою голубые подтяжки.

— Слышали? Вот так история! — кричал он. — В нашем коридоре поселился еще один жилец. И знаете, кто? Пусть я лопну, если это не сам Дюфур! Вот она штука-то какая!..

Разбогатевший погонщик скота сиял от восторга, как будто приезд этого Дюфура был одним из самых счастливых событий в его жизни.

— А кто он такой, этот Дюфур? — спросил я, продолжая умываться.

— Как, вы не знаете? Ну — так я вас сейчас заправлю. Дюфур, знаменитый ученый: он изобрел или изобретает аппарат для соединения лучей радия, которые испускает земля; понимаете, что из этого может произойти? Я куплю такую штуку и у себя в Руане буду собирать эти лучи, как дождевую воду. Все, кто пожелает лечиться, пожалуйте к Ферульяку, который ни с кого не возьмет ни одного сантима. А если кто-нибудь не пожелает исцелиться добровольно, тому я устрою радийную ванну в его собственном доме! Ха-ха-ха!.. Вот будет потеха: никто не отвертится. Хочешь, не хочешь, а лечись! Повернул стекла, зеркала, нажал кнопку и закатывай через стену радиоактивные души. Сейчас одеваюсь и иду к Дюфуру! Я предложу ему за аппарат самую высокую цену. Туго набитый бумажник действует иногда сильнее радия.

Закончив свою болтовню этой плоской остротой, Ферульяк убрался в свою комнату доканчивать туалет, а я мог приняться за чтение газеты. Просматривая «Temps», я увидел в отделе хроники небольшую заметку о профессоре Дюфуре.

«Знаменитый химик, — писала газета, — продолжает свои работы над изобретением взрывчатого вещества неслыханной силы, которое должно внести полный переворот в военное дело. Пиронит, — так назвал это вещество профессор Дюфур, — создаст такую же новую эру в борьбе народов, как и изобретение пороха. Все крепости придется срыть, потому что они не будут представлять более никакой защиты от разрушительного действия снарядов, а сражения полевых армий станут напоминать мифы о боях богов и титанов, в которых принимали участие стихийные силы природы. К сожалению, Дюфур до настоящего времени вынужден производить опыты на свои личные средства, так как те физико-химические принципы, на которых он основывает свое изобретение, не получили общего признания, относятся к наиболее темной области в науке о природе и вызвали множество возражений со стороны не менее выдающихся ученых, чем и сам изобретатель пиронита».

Я подумал, что такой человек может быть одинаково и гением и ученым шарлатаном, который надеется извлечь груды золота из своего мнимого открытия. В этот день мне, по-видимому, не суждено было заниматься ничем другим, как только разговорами о Дюфуре. Он оказался блистательной кометой, нарушившей жизнь сонного и скучного отеля. Едва я успел окончить чтение газет, как в комнату вошел Тремьер, держа в руках тщательно вылощенный цилиндр.

— Я иду к Дюфуру! Эти ученые нуждаются в том, чтобы их время от времени встряхивали и освежали.

— На месте Дюфура я не пожалел бы для вас нескольких граммов его знаменитого пиронита.

— А я вам говорю, что со всеми своими взрывчатыми веществами он не устоит перед Тремьером. Через два-три часа мы поедем с ним в Версаль, или в Булонский лес, а вечером будем ужинать в кафе на углу площади Оперы. Приходите туда, я вас с ним познакомлю!

Тремьер два раза повернулся перед зеркалом, стер платком часть пудры с лица и направился к двери.

— Постойте! — остановил я его. — Объясните мне ради всего святого, каким путем вам удается каждую минуту заводить все новые и новые знакомства и притом с людьми, у которых с вами нет ничего общего. Вчера утром вы утащили куда-то из пятого номера почтенного пастора, вечером овладели каким-то подозрительным польским графом, третьего дня я видел вас в обществе двух не совсем трезвых московских купцов, которым вы почему-то показывали Вандомскую колонну, сегодня этот страшный изобретатель пиронита, а завтра, может быть, какой-нибудь перувианец или тамбовский помещик. Какая-то человеческая энциклопедия! И удивительнее всего, что со всеми ими у вас с необычайной скоростью завязываются приятельские отношения. Что это за необыкновенная способность?

Тремьер с удивлением посмотрел на меня.

— Что же тут необыкновенного?

— Ну, хотя бы то, что вы находите темы для разговоров со всеми этими вечно сменяющимися людьми.

— Я никогда не ищу темы, — ответил Тремьер. — Мы говорим все об одном и том же. Со мной все могут быть совершенно откровенны, так как я лишен всяких предрассудков, английских, американских, испанских или ваших русских. Один очень известный английский романист сказал мне: «Вы, Тремьер, в моральном смысле человек совершенно голый. Поэтому все так легко и свободно себя с вами чувствуют!». Однако, мне пора к Дюфуру! Не забудьте, в десять часов приходите в кафе!

Любопытство мое было сильно задето, и вечером, несмотря на отвратительную погоду, я пошел на площадь Оперы. Кафе, куда пригласил меня Тремьер, принадлежит к числу самых дорогих и роскошных во всем Париже. Здесь не бывает той суетливой толкотни, как в заведениях подобного рода на соседних бульвара. Войдя в небольшую залу, устланную пушистым розовым ковром, с позолоченной эстрадой для музыкантов, я сразу увидел круглое, сиявшее счастьем лицо Ферульяка, рядом с ним прямую фигуру Тремьера и напротив высокого, слегка сгорбленного человека лет пятидесяти. У него были черные вьющиеся волосы, небольшой красивый лоб, резко очерченные, точно подведенные карандашом брови.