В ожидании Конца Света - Марианна Гончарова

Натина дорога в их с Шурой общий, на две семьи, дом начиналась в лесном хуторе, в Башкирии, откуда опекуны отправили ее, сироту, к родственникам в Мелеуз, наниматься в домработницы. Ей купили настоящие ботиночки на шнуровке, очень дорогие, за тринадцать рублей семьдесят пять копеек. Мачеха отдала ей свою плюшевую телогрейку. Почти новую. Это было царевнино приданое для девушки, все лето ходившей босиком, а зиму — в валенках. Наша тетя Ната была наивным, чистым и аккуратным в работе и общении человеком. Хозяева относились к ней хорошо и по воскресеньям отпускали гулять в парк. Там такие же, как и Ната, бывшие хуторянки с румяными тугими щеками, тесно взявшись под руки, накинув на плечи легкие косынки, гуляли по аллеям, разглядывали нарядных людей и покупали мороженое у веселого татарина, с живым интересом наблюдая, как он священнодействовал. Тетя Ната подробно рассказывала, как он специальным нехитрым приспособлением обкладывал толстенький кружок мороженого тонкими кружками хрустящих вафель.

— Дак разве ж сейчас морожено? — с досадой говорила мне тетя Ната. — Дак разве ж сейчас вафли?

Когда она жила на хуторе, лакомством были кусочки жмыха. А потом она попробовала мороженого. Конечно, сейчас мороженое не то.

Однажды весь наш университет послали в колхоз работать на целый месяц. И там был жмых. Целый грузовик жмыха. А ведь не только Ната, но и моя мама тоже, вспоминая детство, говорила: жмых-жмых. Ну я и решила попробовать. Ужас какой-то. Этот жмых никакое не лакомство. Мусор, и все. Ну вот. А Ната в детстве ела этот жмых как лакомство. Десерт. Да какой десерт — ела вместо еды.

Это потом, уже в городе, она могла купить себе мороженого, газировку с сиропом. Хвасталась она мне, что однажды набралась смелости, выспросила все подробно у хозяйки, и — ну не с первой зарплаты, а где-то через полгодика, когда чуть пообвыклась, — пошла в магазин и, робея, приобрела себе пару шелковых чулок и белую «баретку». Боже! Красота была какая!

А хозяева ей (Ната смешно называла их «хозява»)… Так ее «хозява» уже давно говорили ей:

— Настасья (на самом-то деле Ната была Анастасией), Настасья, чего ты сидишь дома, раз у тебя выходной? Иди-ка погуляй немного в парке. Иди-иди. Только смотри там!

А в парке по выходным дням гуляли военные! Ната всех боялась и даже глаз не подымала. Так и ходила с подружкой, такой же дикой хуторянкой, глядели обе себе под ноги да иногда кидали восхищенные и завистливые взгляды на городских девушек, смешливых, разодетых.

Но однажды один неземной красоты капитан, высокий, широкоплечий и мужественный, это был мой дядя Миша, старший брат моей мамы и на самом деле потрясающий красавец, присел на лавочку, где Ната ждала подругу. Мой дядя Миша был очень хороший, очень воспитанный и очень проницательный. Потому что его воспитывал мой дедушка. А мой дедушка вообще был такой, что надо отдельную о нем книгу писать. Короче, Миша увидел скромную, милую и добрую девочку, они разговорились, а подружка, как специально, и не пришла в это воскресенье. И Ната буквально не могла продохнуть от навалившегося счастья, когда мой дядя капитан Михаил Кривченко ушел покупать ситро и доверил ей, Нате, свою тяжелую офицерскую шинель. Ната говорила и мне, и Шуре: «И знаешь, отак просто говорит: пусть тут побудет моя шинелка». И пошел за ситро.

И не знаю, как Шура, но я это счастье ушедшее чувствовала в ее голосе, в руках старых натруженных, когда она показывала, как перекинула через руку его шинелку и уложила на колени, чтоб никто ее невзначай не стянул.

На следующее свидание хозяйка дала Нате свою старую лису. Лиса и белая баретка, это было так шикарно, что вообще! И совсем уже по-городскому шикарно. Ната вышла из дому за час. Оказалось, что и Миша пришел раньше. И они пошли гулять вдвоем. Но лиса была линялая, битая молью и отчаянно лезла. Попадала в нос, в рот, в мороженое. Вся плюшевая телогрейка была в рыжих лисьих волосах. Вдобавок незаметно потеплело, и случилось лето. Другие женщины вышли в легких платьях с рукавами-фонариками и пиджачках, а не в каких душегрейках, тем более с дохлыми лисами. И Нате казалось, что все смотрят на нее и смеются. И что Миша сейчас уйдет от такого стыда. Ната почувствовала себя рядом с этим красавцем деревенской дурочкой и расплакалась. Ну вот. Через неделю они и поженились. Родилась Алечка через год.

И потом Миша, мой дядя Миша, мамин старший брат, ушел на войну. И сначала прислал фотографию — он, такой бравый офицер, разведчик, в тулупе, с трубкой в зубах, а в руках у него карта. И все другие офицеры его слушают. И там Миша такой красивый, ну такой красивый! А через год, в 1942 году, Миша прислал еще одну фотографию — там он был очень измученный, истощенный, очень худой. Это письмо с фотографией пришло из-под Ленинграда. И потом Ната получила извещение, что Миша пропал без вести. Когда они — их было 15 человек — уходили в разведку, то оставили в части свои документы и сняли личные медальоны, поэтому найти их и его, нашего Мишу, так и не смогли.

Короче, ужасно все было у Наты, все было ужасно.

И мой дедушка, Мишин отец, вызвал Нату с Алечкой в Черновцы, куда его командировали поднимать народное хозяйство. Дедушка был беспартийным, но согласился. Во-первых, не согласиться было тогда нельзя. А во-вторых, к тому времени мою бабушку сняли с должности завуча школы, где она работала. Кто-то из доброжелательных коллег выяснил и написал куда следует, что бабушкина сестра работает золотошвейкой в мастерской при монастыре. Бабушку уволили, и семья переехала в Черновцы.

Первое время у дедушки под подушкой лежал пистолет. Ему специально выдали пистолет, потому что в то время участились случаи, когда местные ночью врывались и таких вот приезжих убивали. Было страшно, тем более в семье уже были и моя маленькая мама, и Мишина дочка Алечка.

Эта пожелтевшая справка «Ваш муж майор Кривченко Михаил Никифорович пропал без вести» все время лежала у Наты со всеми другими документами, в плоской сумочке без ручки, на верхней полке одежного шкафа, где должны были бы лежать Мишины фуражки и шляпы. Ната так и не узнала, что бы он предпочел, ее Миша, шляпу или фуражку. Скорее шляпу. А там кто его знает. Она так и не видела его ни разу в гражданской одежде. В чем женился, в том и ушел на фронт. После войны она пошла в фотоателье и заказала их общую фотографию. Отнесла фотографу две отдельные карточки: свою, в нарядном платье с шарфиком легким на груди и губы красиво помадой нарисованы бантиком, и фотографию Миши в форме с лычками капитана Красной армии. В ателье две фотографии соединили, и получилось, что Ната и Миша сидят рядом плечом к плечу. Ты смотри, а красивая пара! — восхитился фотограф. Он, конечно, постарался. Щеки им накрасил розовым, а фон сделал ядовито-зеленым. Ну чтобы действительно получилось красиво. Этот портрет все время висел у Наты над кроватью. Всю жизнь.

В ночь перед вторым инфарктом Нате приснился памятник. Очень конкретный памятник — с серебряными буквами и звездочкой. Ната рассказывала, что вот, мол, вглядывалась, но никак не могла разобрать, чье же имя там написано. Памятник стоял на лугу, зеленом и тихом. И где-то журчал ручей, а за луг уходила и уходила теплая пыльная дорога. Вдоль дороги росли маки и васильки. Хотела, говорила она, сорвать чуток цветов, чтобы, значит, положить их к подножию памятника, но никак не могла согнуться — болело левое плечо и рука, не хватало дыхания.

У Наты начиналось обострение печали. Печаль называлась «горе».

Словом, отвезли ее в больницу — сердечный приступ. И Шура к ней прибежала, и вроде полегче Нате стало, они разговаривали и смеялись даже. И Ната про луг рассказала. Она всем рассказывала про луг. Не давало ей покоя, что не могла она рассмотреть буквы. И все мечтала увидеть опять этот сон.

Ночью, ближе к рассвету, он опять ей приснился, тот луг. Рядом с памятником стоял Миша, истощенный, худой, как на ленинградской фотографии, очень измученный, но живой. Он улыбнулся, ласково взял Нату за руку и повел туда, где ручей и теплая желтая дорога. Они шли молча. А что говорить — родные люди. Самые близкие люди, что уже говорить. Нате стало легко-легко, она почувствовала себя абсолютно счастливой. И никакой другой мысли — только что вот — Миша. Вот — Миша. Вот — счастье. Абсолютное счастье. Печаль свернулась в тугой комок в сердце и разорвалась.

Такая вот была у нас в семье Ната. Мишина жена.

Миша — мамин брат. А здорово иметь старшего брата. Мама моя очень гордилась, что у нее есть старший брат.

Когда он ушел на фронт, на одном уроке учительница вызвала к доске тех детей, у кого родные на фронте. И моя мама, ученица первого или второго класса, тоже вышла. И стояла у доски со всеми. И гордилась вдвойне, что у нее старший брат есть и что он на фронте. И ей дали за это ластик. Всем, у кого родные были на фронте, дали ластики. Очень хороший, очень ценный подарок в то время. Потому что даже тетрадок не было, чтобы учиться. Дети писали в старых бухгалтерских книгах. Искали там чистые страницы или писали на полях.