Станцуем, красивая? (Один день Анны Денисовны) - Алексей Тарновицкий

Речь Коровина всегда звучит так, как будто ему не хватает воздуха, отчего слушателям кажется, что окончание фразы вот-вот загнется, не найдя выхода изо рта начальника отдела. Возможно, поэтому его слушают с интересом: договорит?.. не договорит?.. А при нынешней духоте Сан Саныч и вовсе не может закончить ни одного предложения, даже самого короткого.

— ПОРП, — вполголоса поправляет Лукьянов.

— А я что сказа..? Ну, неважно, товарищи поня… ли…

Ирочка снова хихикает. Коровин и Лукьянов недоуменно смотрят в зал.

— Что вы такого обнаружили смешного, товарищ Локшина? — сердито спрашивает парторг, приподнимаясь на стуле и угрожающе нависая над аудиторией. — Поделитесь с товарищами. Что же вы молчите?

В комнате повисает зловещая тишина. Широко раскрытые рты ловят остатки кислорода, на лбах застыли капельки пота.

— Она не поэтому! — возле двери вскакивает на ноги сердобольная Мама-Нина. — Она и не смеется вовсе! Вы что, не видите? Ей плохо!

— Ирочка, что с тобой? Что случилось, детка? — Анька пытается заглянуть Ирочке в глаза, но та упорно прячет лицо на плече у подруги. — Да скажи же ты, что случилось?

— Тут душно! — говорит Мама-Нина. — У нее обморок! Аня, выводи ее!

— Всем душно, — откликается кто-то из глубины комнаты. — И ничего, сидят.

— Почему? — вдруг кричит Ирочка, вырываясь из Анькиных объятий. — Почему?!

Ее лицо залито слезами. Она стоит, судорожно сцепив перед собой руки, и совершает ими странные движения, как будто рубит что-то невидимым топором.

— Почему?! — и удар.

— Почему?! — и еще один.

Слезы льют ручьем из-под огромных дымчатых очков, лицо уже не бледное, а красное, распухшее, блузка расстегнулась и наружу торчит кружевная оторочка лифчика.

— Ну, сделайте уже что-нибудь… — растерянно говорит Сан Саныч, оставив на время генерала Ярузельского. — Ну?! Кто-нибудь! Нина! Где Нина?!

— Почему-у-у?! — кричит Ирочка, кромсая топором ненавистный, обидевший ее мир.

Первой выходит из столбняка Анька, за нею Мама-Нина. Вдвоем они окружают рыдающую дюймовочку, подхватывают ее с боков и чуть ли не на руках несут к выходу. Вскакивает и Машка, бочком-бочком протискивая меж стульев свое дородное тело.

— Почему-у-у-у!.. — во весь голос визжит Ирочка, адресуясь к потолку.

Теперь уже на ногах весь отдел. В этой шумной суматохе, в круговерти разноголосых выкриков, толкотни и возни спокойствие сохраняет лишь бюст Ленина в уголке на красной фанерной тумбочке. Оглянувшись на вождя, возвращает себе присутствие духа и парторг отдела Петр Ильич Лукьянов.

— Товарищи! — кричит он, перекрывая всеобщий гам. — Всем вернуться на свои места. Товарищи! У нас политинформация! Политинформация!

Громом прогремев над «Красным уголком», это волшебное слово чудесным образом приводит в чувство всех присутствующих. Потому что люди твердо знают: политинформация — это свято. Ведь именно поголовная явка на политинформацию является лучшей защитой завоеваний победившего коммунизма.

— Садитесь, товарищи! — командует парторг. — Товарищ Минина, вы куда?

— Я-то? Туда… с ними…

Застигнутая уже в дверях Машка робко кивает в направлении коридора, куда Мама-Нина и Анька только что утащили бьющуюся в истерике Ирочку.

— Справятся и без вас, товарищ Минина, — заверяет ее Лукьянов. — Садитесь, пожалуйста. Товарищ Коровин, пожалуйста, продолжайте.

— Чтоб я помнил, на чем мы останови… лись… — бормочет себе под нос Сан Саныч. — А, ладно, пусть будет сна… чала. Итак, товарищи, Первым секретарем ЦК ПОРН назначен генерал Ярузель… ский…

Политинформация продолжается, а тем временем в курилке рыдает Ирочка, положив голову на Анькины колени. Курилок в отделе две: женская и мужская. Сделано это по чисто утилитарным соображениям, из-за неразделимой смежности этих помещений с соответствующими туалетами. Не посадишь же людей туда, откуда открывается вид на уборную противоположного пола. Как говорит Робертино, подобные эксцессы возможны лишь в бессовестной Европе, а наш советский человек характеризуется повышенным целомудрием.

В итоге получилось что-то вроде двух раздельных клубов по интересам, сокровенные женская и мужская территории. По странной человеческой иллюзии, которая гласит, что стоит тебе выйти за дверь, как присутствующие тут же бросаются обсуждать твою персону, женщины свято убеждены, что в мужской курилке говорят исключительно «о бабах», в то время как мужчины не сомневаются в том, что на женской половине только и делают, что перемывают косточки им, «мужикам». Оба эти предубеждения бесконечно далеки от реальности.

Мужской клуб занимается бесконечной трепотней о футболе и хоккее, а если случается стакнуться двум автомобилистам, то и о машинах. Женская же курилка делит время между натуральным обменом вещами — преимущественно детскими — и обсуждением моделей одежды из польского издания «Бурды». В принципе, благодаря французским связям Роберта Шпрыгина, достижимы и другие заграничные журналы, но, по общему мнению, мало кто может конкурировать с «Бурдой» в практичности фасонов.

Обычно на подоконнике курилки всегда лежит раскрытый на развороте последний выпуск, и кто-либо из девушек, прикусив от старания язык, тщательно переводит на кальку линии будущего новогоднего платья, детской курточки или легкомысленного летнего сарафана. Но сейчас, в святой час политинформации, когда сотрудницы и сотрудники отдела по горло заняты в «Красном уголке» защитой победившего коммунизма, ничто не может помешать Ирочке выплакать все имеющиеся в наличии слезы.

Время от времени Анька делает попытку вмешаться в этот процесс. Однако в ответ на расспросы Ирочка еще глубже зарывается в Анькину юбку. Рядом вздыхает Мама-Нина, в руке у нее Ирочкины очки, в глазах — материнская печаль. Анька осторожно поглаживает безутешную девушку по голове. Короткая модная стрижка «гаврош», детская шейка с трогательной косицей, распухшая от слез щека, сквозь редковатые волосы просвечивает белая кожа черепа.

«Да, с волосами Ируне не повезло, такими темпами скоро совсем облысеет, — думает Анька, и тут же мысленно одергивает себя: — Не стыдно тебе? Нашла о чем думать в такое время. Человеку плохо, а ты про лысину…»

Но поди прикажи навязчивой мысли не думаться — в ответ на запрет в Анькину голову, вытесняя соображения сочувствия, упорно лезет неуместная и очень смешная картина лысой дюймовочки в очках. Какое-то время Анька крепится, но затем не выдерживает и прыскает, к неодобрительному удивлению Нины Заевой.

— Что такое?

— Истерика, — объясняет Анька. — Придется тебе с двумя возиться.

Мама-Нина серьезно кивает. С двумя так с двумя. У истинной матери детей много не бывает.

— Слушай, Ируня, — говорит Анька, добавляя голосу жесткости. — Ты уже четверть часа рыдаешь. Юбка промокла, этак я ревматизм заработаю. Вставай, мать, умойся и расскажи, в чем дело.

Ирочка молча мотает головой.

— А чего тебе непонятно? — вздыхает Мама-Нина. — Ясно, как божий день. Бросил ее этот козел. Так, Ирина?

— Точно, — кивает Анька. — Наверно, так и есть. Ирочка, так?

Ирочка поднимает красное лицо и часто-часто кивает. Затем она делает попытку снова уйти в Анькины колени, но Анька решительно пресекает эти вредные поползновения.

— Нет уж, мать, хватит. Давай умываться. Сама подумай: скоро политинформация кончится, как ты с таким фейсом к людям выйдешь?

Этот аргумент всегда безотказно действует на женское сердце; Ирочка прерывисто вздыхает и идет к крану. Плеснув на лицо несколько полных пригоршней воды, она поднимает голову и с отвращением смотрит в зеркало.

— Ну и морда… кому такая нужна?

Губы Ирочки начинают дрожать, ясно, что вот-вот разразится новый заряд истерики.

— Видела бы ты меня по утрам, — хмыкает Нина Заева. — Ты, девушка, прежде намажься, а потом говори. Поверь опытному мастеру: утром и в горе большое зеркало противопоказано. Для этого, девки, и придуманы специальные маленькие зеркальца, чтобы только бровь видеть, или только ресницы, или только рот. Потому что если видишь все вместе, то хоть в петлю лезь.

— Сейчас тушь принесу! — Анька вскакивает и, не дожидаясь ответа, бежит к себе в комнату с окнами на темный заводской двор.

Она рада случаю вырваться из-под давления чужого горя, пусть оно даже и не совсем чужое. Что-то чрезмерное есть в Ирочкиной истерике, и чрезмерность эта обращена вовне, на других, ни в чем не повинных людей. Надо ли было устраивать такое представление перед всем отделом? Ну, тяжело тебе, очень тяжело — но на то плечи и даны, чтобы справляться. Ясно, что так и манит переложить эту тяжесть, хотя бы часть ее, на плечи соседки, только ведь не даром это, мать, потом придется долги отдавать. А если кто сама справляется, то она и не должна никому. Никому и ничего, так-то.