Кривой домишко - Агата Кристи

Роджер широкими шагами мерил комнату, обхватив обеими руками голову.

— Основания? Кто же еще мог это сделать? Я ей никогда не доверял… и не любил ее. Никто из нас не любил ее. Мы с Филипом оба были потрясены, когда отец в один прекрасный день пришел домой и объявил нам об этом. В его-то возрасте! Это было просто какое-то сумасшествие. Отец был удивительным человеком, инспектор. Разум у него оставался молодым и свежим, как у сорокалетнего мужчины. Всем, что имею в жизни, я обязан отцу. Он для меня сделал все… и никогда не предавал меня. Это я предал его… так тяжко думать об этом…

Он тяжело опустился в кресло. Клеменси спокойно подошла и встала рядом с ним.

— Ну, Роджер, хватит. Не взвинчивай себя.

— Знаю, дорогая, знаю. — Он взял ее за руку. — Но разве могу быть спокойным? Я не могу не чувствовать…

— Но нам всем нужно сохранять спокойствие, Роджер. Старший инспектор Тавенер хочет, чтобы мы помогли.

— Именно так, миссис Леонидис.

Роджер воскликнул:

— Знаете, что мне хотелось бы сделать?! Я хотел бы задушить эту женщину своими руками. Подумать только, она не позволила нашему дорогому старику прожить еще хотя бы несколько лет! Если бы она явилась сюда… — Он вскочил. Его трясло от гнева. Он протянул вперед конвульсивно сжимавшиеся руки. — Да я свернул бы ей шею… свернул бы шею…

— Роджер! — резко окликнула его Клеменси.

Он взглянул на нее пристыженно.

— Извини, дорогая. — Он повернулся к нам. — Приношу свои извинения. Не мог сдержаться… Я… простите меня.

Он снова вышел из комнаты.

— Знаете ли, ведь на самом деле он и мухи не обидит, — с едва заметной улыбкой заметила Клеменси.

Тавенер вежливо выслушал ее слова. Затем перешел к так называемым стандартным вопросам, задаваемым в установленном порядке. Клеменси Леонидис отвечала на них добросовестно и точно.

В день смерти своего отца Роджер Леонидис был в Лондоне, в Бокс-Хаусе, где размещается управление Объединенной компании. Он вернулся рано и, как всегда, некоторое время провел с отцом. Сама она была, как обычно, в Институте Ламберта на Гоуэр-стрит, в котором работает. Вернулась домой около шести часов вечера.

— Вы виделись со своим свекром?

— Нет, последний раз видела его за день до всего этого. Мы вместе пили кофе после обеда.

— Разве вы не виделись с ним в день его смерти?

— Нет. Но я заходила ненадолго в его апартаменты, так как Роджеру показалось, что именно там он позабыл свою трубку… любимую трубку… однако оказалось, что он оставил ее на столе в холле, и мне не пришлось беспокоить нашего старика. Около шести часов вечера он любил вздремнуть немного.

— Где вы находились, когда услышали о том, что ему стало плохо?

— Прибежала Бренда. Это было минуту или две спустя после того, как пробило половину седьмого.

Эти вопросы, как мне было известно, не имели значения… но я видел, как тщательно Тавенер изучает женщину, которая на них отвечала. Он задал ей несколько вопросов о характере ее работы в Лондоне. Она ответила, что ее работа имеет отношение к радиационным последствиям расщепления атома.

— Фактически вы работаете над атомной бомбой?

— Работа никоим образом не связана с разрушительным воздействием. Институт проводит эксперименты в терапевтических целях.

Поднявшись с кресла, Тавенер попросил показать ему другие принадлежащие им комнаты.

Клеменси, кажется, несколько удивилась, но с готовностью выполнила его просьбу. Спальня с двуспальной кроватью, застеленной белым покрывалом, и набором элементарных туалетных принадлежностей вновь напомнила мне больничную палату или какую-то монашескую келью. Ванная комната также была выдержана в строгом стиле — там не было никаких специальных удобных приспособлений, никакой косметики. Кухня имела необжитый вид — безукоризненно чистая и хорошо оборудованная экономящими труд бытовыми приборами. Затем мы подошли к двери, открывая которую Клеменси предупредила:

— А это личный кабинет моего мужа.

— Входите, — сказал Роджер, — входите.

Все увиденное до сих пор произвело на меня гнетущее впечатление своей пуританской строгостью, и тут я едва сдержал вздох облегчения: эта комната, несомненно, носила ярко выраженный индивидуальный характер. Там стояло большое шведское бюро, на котором в беспорядке валялись бумаги, трубки, припорошенные табачным пеплом. Стояло несколько старых больших и уютных кресел, на полу лежал персидский ковер, на стенах висело несколько выцветших групповых фотографий: групповые снимки школьников, команды игроков в крикет, военных. Несколько акварельных набросков, на которых были изображены пустыни и минареты, корабли, море и закаты. Это было очень уютное жилище — комната, принадлежащая симпатичному, дружелюбному и общительному человеку.

Роджер смел бумаги и книги с одного из кресел и стал неуклюже наливать какой-то напиток из графина в стаканы, чтобы предложить нам выпить.

— Комната в страшном беспорядке. Видите ли, я собрался уезжать. Разбирал старые документы. Скажите, когда будет достаточно, — произнес он, наливая напиток в стаканы. Инспектор отказался от стаканчика, а я с удовольствием согласился выпить. — Вы должны извинить меня за то, что я наговорил, — сказал он, подавая мне стакан, но обращаясь к Тавенеру. — Я не смог совладать с собой.

Он оглянулся почти виновато, но Клеменси не было, она не вошла вместе с нами в эту комнату.

— Моя жена — чудесная женщина, — продолжал Роджер. — Все это время она держалась просто превосходно! Не могу передать вам, как я восхищаюсь этой женщиной. А ведь она так много пережила в жизни… такое ужасное время. Об этом стоило бы рассказать вам. Я имею в виду период до нашей женитьбы. Ее первый супруг был незаурядным человеком… обладал умом… но был весьма слаб здоровьем… у него был туберкулез… По-моему, он занимался какой-то важной исследовательской работой в области кристаллографии. Работа плохо оплачивалась и требовала большого напряжения сил, но он не сдавался. Она тоже работала до изнеможения, практически содержала его, зная при этом, что дни его сочтены. Но никогда не жаловалась… никогда и словечка не проронила о том, как она измучилась. Наоборот, всегда говорила, что счастлива. Потом он умер, и она осталась в крайне стесненных обстоятельствах. Наконец она согласилась выйти за меня замуж. Я радовался тому, что имел возможность дать ей какой-то отдых, немножко счастья… так хотел, чтобы она бросила работу, но она, конечно, считала своим долгом работать в военное время и, по-видимому, до сих пор считает, что должна продолжать свое дело. Однако она превосходная жена… любой может позавидовать, какая у меня жена. Господи, как же мне повезло! Я готов ради нее на все.

Тавенер с пониманием со всем согласился. Затем вновь возвратился к стандартным вопросам:

— При каких обстоятельствах вы услышали о том, что отцу стало плохо?

— Прибежала Бренда и позвала меня. Сказала, что отцу плохо, что у него, наверное, удар. А я ведь разговаривал с отцом всего полчаса назад. Он был в полном порядке. Я поспешил туда. Лицо у отца посинело, он судорожно хватал ртом воздух. Я бросился к Филипу. Он позвонил доктору. Я… мы ничего не смогли сделать. Конечно, в тот момент у меня и в мыслях не было, что здесь что-то нечисто… Нечисто? Я сказал «нечисто»? Господи, ну и слово выбрал!

Не без труда мы с Тавенером выбрались из насыщенной эмоциями атмосферы жилища Роджера Леонидиса и оказались наконец за дверью на втором этаже.

— Уф-ф! — перевел дух Тавенер. — Какой контраст с младшим братом! — И добавил неожиданно и как-то без связи со всем предыдущим: — Любопытная штука — комнаты… Могут столько рассказать о своих обитателях.

Я согласился с ним, и он продолжал:

— Любопытно и то, какие несхожие между собой люди соединяются в браке, не правда ли?

Я не вполне понял, кого он имел в виду: Роджера с Клеменси или Филипа с Магдой. Его слова в равной степени подходили к обеим супружеским парам. И все же мне казалось, что оба эти брака можно было бы отнести к категориям счастливых. По крайней мере в отношении брака Роджера и Клеменси это не вызывало сомнений.

— Мне кажется, что он не похож на отравителя, а вам? — спросил Тавенер.

— На первый взгляд не похож. Конечно, могут быть неожиданности. Вот она, по-моему, больше подходит для этой роли. Есть в ней какая-то беспощадность. Может быть, она немного не в своем уме? — И с этим я согласился. — Но все-таки, думается, она не стала бы убивать человека только из-за того, что ей не нравятся его цели и образ жизни. Возможно, если бы она действительно ненавидела старика… но бывает ли, чтобы из-за одной ненависти совершались убийства?

— Крайне редко, — ответил Тавенер. — Самому мне никогда не приходилось сталкиваться с такими случаями. Нет, мне кажется, что было бы логичнее остановиться на кандидатуре миссис Бренды. Однако, кто знает, удастся ли нам вообще что-либо доказать!