Цирк Кристенсена - Ларс Кристенсен

— Это мне?

— Соседа вашего нет дома, — сказал я. — Вы не могли бы принять цветы и передать ему?

Первоначальное ее лицо исчезло — быстрее, чем появилось, — под маской сумрака и холода, дверь закрылась, и я услышал, как она заперла два замка да еще и цепочку накинула, будто жила глубоко-глубоко, за семью печатями, в перевернутом мире.

Делать нечего — придется везти букет обратно в магазин. Но в самой тихой части Одинс-гате я встретил Геринга, сиречь Путте. Он преградил мне дорогу. И отнюдь не с мирными намерениями. Время ожидания истекло. Хочешь не хочешь, я затормозил и слез с велосипеда. Путте был на мопеде, со шлемом на голове.

— Чего везешь? Лододендло? — спросил он.

— Нет. Гвоздики.

— Гвоздики?

— Да.

— Мне гвоздики ни к чему, — сказал Путте.

Откуда ни возьмись, рядом выросли еще двое хулиганов из нашего класса. Опять же не с мирными намерениями, а совсем даже наоборот. Схватили Халворсенов букет, швырнули наземь и принялись топтать, раз двадцать наступили, а после Путте еще и мопедом по нему проехал, взад-вперед. Цветы погибли, не спасешь. А когда Путте со своими гестаповцами скрылся, я сделал кое-что неслыханное, в чем даже не было необходимости, ведь я мог просто сказать, что случилось, или наплести, будто упал вместе с велосипедом, но все же поступил я именно так, вероятно, потому, что здорово растерялся и боялся потерять работу, наябедничать или соврать. Я предпочел другую ложь, куда более крупную, рассчитывая решить все проблемы, вконец испортил дело, выбрал худшую из возможностей — подделал подпись. Написал на квитке Халворсен, осторожно, стараясь как можно больше изменить свой неразборчивый и неокрепший почерк, и указал дату и час своего первого преступления: 24.10.1965, 15.20.

Затем пришлось ликвидировать загубленный букет. Бренные останки халворсеновских цветов, семи растоптанных гвоздик, я бросил в мусорный ящик в одном из темных безлюдных дворов возле Торс-гате. А после этого как ни в чем не бывало поехал обратно в финсеновскую «Флору», сдал квитки за всю неделю, в том числе и фальшивый, Халворсенов, и получил 39 крон 50 эре, причем Сам Финсен добровольно округлил сумму до сорока крон.

— Хороших выходных, — сказал я.

— Верно говоришь, — сказал Сам Финсен.

Я уже закоснел в грехах.

И снова пребывал в ожидании. На сей раз не Путте, а Бог сказал мне: ну ты дождешься. Живи я в том особенном месте в Новой Зеландии, я мог бы рвануть прямиком в Шиллебекк и упразднить подделку подписи, мог бы, что называется, опередить самого себя и обойтись без подлога, мог бы даже поехать другой дорогой и не встретить Путте. Но, так или иначе, утешение слабенькое. Если хорошенько вдуматься, то вовсе не утешение, скорее наоборот. Ведь живи я в Новой Зеландии, ничего такого вообще бы не произошло. Я на веки веков был пленником своего местного времени.

И ждал разоблачения.

Однажды вечером я сидел в комнате и ждал, как вдруг зазвонил телефон. Звонили мне. Мама пришла и сказала, что просят меня. Небывалый случай. Я не припоминал, чтобы раньше кто-нибудь звонил именно мне, если не считать отца, который как-то раз позвонил из банка и сказал, что вернется позже, по милости кассира, растратившего шведскую валюту, а потому ждать его к ужину не надо, но вообще-то он думал поговорить с мамой, так что это не в счет.

— Тебя к телефону, — повторила мама.

Я не двинулся с места.

Вот и все, думал я. Разоблачили меня. Это наверняка полиция.

— Это Эдгар с Сигнала, — сказала мама.

Эдгар с Сигнала.

Замечательный Эдгар с Сигнала!

Мой друг, мой лучший друг!

Я напрочь забыл Эдгара, вернее, просто не думал о нем.

Мама смотрела на меня с удивленной улыбкой и явно теряла терпение.

— Поторопись. У Эдгара карточка не резиновая.

Я выбежал в переднюю. Трубка лежала на комоде возле черного аппарата. Я поднес ее к уху и услышал, как на другом конце города дышит Эдгар.

— Вот, звоню, — сказал он.

— Понятно, — сказал я.

— Как договаривались.

Первое облегчение миновало, и чувствовал я себя вовсе не легко.

— Чего звонишь-то?

— Мы же договаривались, верно? Что созвонимся.

Ясное дело, кто-то должен был позвонить первым. Разом позвонить невозможно. Тогда бы мы оба услышали в трубке короткие гудки: занято. Такова логика уговора. Один из нас должен был отнестись к нему с полной ответственностью. И оказался им Эдгар.

— Ты слушаешь? — спросил Эдгар.

— Да.

— Я могу приехать к тебе.

— Я тоже.

Эдгар засмеялся:

— Ты тоже можешь приехать к себе?

Никуда мне ехать не хотелось. И чтобы Эдгар куда-то приезжал, тоже не хотелось. И вообще, никому и никуда ездить незачем. Но придется выбирать. Другого выхода нет.

— Я имел в виду — к тебе, — сказал я.

— Да я понял.

— Ну и хорошо.

В телефоне воцарилась тишина. На миг я было решил, что Эдгар повесил трубку. К сожалению, нет.

— Так кáк? — спросил он.

— Что «как»?

— Мне приехать к тебе или наоборот?

— Наоборот.

Когда я, усталый и потный, наконец положил трубку, мама с пустым стаканом в руке стояла на пороге кухни.

— Это вправду был Эдгар? — спросила она.

Я кивнул.

Вправду. Вправду Эдгар.

Мама улыбнулась, и я заметил у нее на верхней губе молочные усы, две белые полоски, значит, она некоторое время стояла там и слушала наш разговор.

— Иной раз бывает нелегко, — сказала она.

От этих маминых слов я вдруг почувствовал себя бесконечно старым, чуть ли не дряхлым, и проникся до того серьезной озабоченностью, что постарел еще больше, прямо-таки стоял одной ногой в могиле.

— Да, что верно, то верно, — сказал я.

Я вернулся к себе в комнату и снова стал ждать разоблачения.

Однако ничего не происходило.

Вечер за вечером я сидел и учил уроки, ждал и учил уроки, но сосредоточиться не мог, потому что думал о Халворсене с Эккерсбергс-гате, мысли об Эдгаре, о нашем уговоре и те казались чуть ли не утешением, только вот попытки думать об Эдгаре оборачивались неудачей, в моих мыслях царил Халворсен, до краев наполнял их всеми и всяческими тревогами. Вдруг Халворсен до сих пор ждет букет, вдруг он отмечал годовщину свадьбы, день рождения, юбилей, а раз цветы не доставили, все кончилось жуткой ссорой, потасовкой и разводом, после чего горемычный господин Халворсен наведался-таки к Финсену во «Флору», своими глазами увидел поддельную подпись и наверняка привлечет меня к ответу, или, может, они знать не знали, что кто-то послал им цветы, ведь это должно было стать сюрпризом, зато бедолага, заказавший букет, с нетерпением ждал, что его поблагодарят — телефонным звонком, письмом, ну хоть каким-нибудь знаком внимания, — поскольку же ничего такого не воспоследовало, а это равносильно черной неблагодарности, в итоге опять возникнет непоправимый ущерб: порвутся узы дружбы, распадутся семьи, народы начнут войну. Можно, конечно, свалить вину на Марию Квислинг. Кому они больше поверят — мне или ей? Допустим, я скажу, что передал букет Марии Квислинг, потому что Халворсена не было дома. Но как тогда объяснить поддельную подпись Халворсена? Можешь ответить, обманщик-курьер? Так подписалась Мария Квислинг! Но разве Мария Квислинг носит фамилию Халворсен? По-настоящему ее зовут Мария Васильевна Пасечникова! Вот такие мысли одолевали меня. И в один из таких вечеров ко мне в комнату зашел отец:

— Не помешаю?

— Помешаешь.

Он все равно закрыл дверь и сел на диван. Посидел так некоторое время, потом спросил:

— Как у тебя с гитарой?

— Хорошо.

— Как там она называется? Фендеровский…

— Фендеровский «Стратокастер».

— Ну да. Фендеровский «Стратокастер». И она электрическая?

— Угу.

— Что учишь?

— Уроки.

— Молодец. Математику?

— Историю литературы.

— Без этого тоже не обойтись. Не буду тебе мешать. — Отец встал и тут же опять сел. — Ты аккуратно ведешь учет букетам, которые разносишь?

— Пожалуй, да.

— Пожалуй? Учет — штука точная, не то что литература.

— История литературы.

— Ты, например, знаешь, что такое дебет?

— Нет, папа.

— Дебет по-латыни означает «он задолжал». А значит, что такое кредит?

— Он не задолжал.

Отец долго смеялся.

— Непременно расскажу завтра в банке. Не возражаешь? Если я расскажу в банке?

— Нет, папа.

— Кредит означает «он ручается» и стоит в правом столбце, тогда как дебет стоит в левом. Вот, теперь ты знаешь.

— Да, папа.

— Так скажи мне, ты в дебете или в кредите?

— В дебете.

— В дебете? Правда? Ты задолжал?

— Я имею в виду, в кредите, папа.

— Будь у тебя приличная энциклопедия, ты мог бы просто почитать там. Про дебет и кредит.

Я ничего не сказал, только смотрел на буквы, которые плавали над столом, будто мухи в тарелке с серой водой, и руки у меня намокли просто оттого, что я тут сидел.