Фото битвы при Марафоне - Клиффорд Саймак

– Вы хнычете, вы полны жалости к себе самим.

– Пожалуй, что так. Извините. Мы изменились. Мы ушли от вашего реализма куда дальше, чем вы ушли от варварства. Каменные лица и презрение к эмоциям безнадежно устарели, как и культ грубой силы, царивший за пару тысяч лет до вас. Человечество стало иным. Нас лишили всего, раздели донага. Мы давным-давно уяснили, что не можем позволить себе насилие, кровопролитную экономическую конкуренцию и национальную гордыню. Мы не такие, как вы. Я не говорю, что мы стали лучше, просто мы отличаемся от вас, и наше мировоззрение отличается от вашего. Если нам хочется плакать – мы плачем, если хочется петь – поем.

Я не проронил ни слова.

– А если вы оставите капсулу себе, – вновь заговорил он, – что вы с ней сделаете – не ваше общество, а вы лично? Кому вы ее отдадите, кому расскажете о ней? Кто согласится выслушать ваш рассказ? А сумеете вы стерпеть почти нескрываемое недоверие и смех? Вам придется дать какие-то объяснения – видимо, пересказать то, что я вам изложил. Сможете ли вы после этого взглянуть в лицо своим коллегам и студентам?

– Полагаю, что нет, – ответил я. – Нате, заберите эту чертову штуковину.

Он торопливо принял капсулу.

– Огромное вам спасибо. Вы заслужили нашу благодарность.

Внутри у меня все оборвалось, мысли путались. «Боже мой, – думал я, – держать в руках вещь, способную перевернуть мир, – и отдать ее просто так!»

– Если вы зайдете в дом, – предложил он, – я найду чего-нибудь выпить.

– Идите вы к черту! – отозвался я.

Он сделал было шаг к выходу, но снова обернулся:

– Не могу просто взять и уйти. Я прекрасно понимаю ваши чувства. Я наверняка не нравлюсь вам, и, честно сказать, мне тоже до вас дела нет. Но вы оказали нам огромную, пусть и невольную услугу, и я испытываю глубочайшую благодарность. Помимо всего этого, мы просто люди. Торнтон, прошу вас, позвольте мне роскошь быть порядочным по отношению к вам.

Я буркнул что-то невразумительное, однако встал, собрал инструменты и последовал за ним.

Когда мы пришли в Вигвам, Анжела полулежала в кресле, а на столике рядом стояла бутылка виски. Увидев нас, Анжела с трудом стала на ноги и помахала полупустым стаканом, расплескивая спиртное на ковер.

– Не обращайте на нее внимания, – попросил Чарльз. – Она просто расслабляется.

– Черт, а ты на моем месте не расслабился бы? – буркнула она. – Столько месяцев выслеживать и таскаться за Вийоном по всем парижским борделям пятнадцатого века…

– Вийон, – полувопросительно повторил я.

– Ну да, Франсуа Вийон. Вы о нем слыхали?

– Да, слыхал. Но зачем…

– Спроси у главного умника, – указала она на Чарльза. – Это он у нас все выдумывает. Он сказал, этот человек опередил свой век. Мол, найди этого Вийона, гения, опередившего время. Дескать, в его веке гениев было мало. Мол, почерпни у него мудрости, выведай, каков он на самом деле. И вот я его нахожу, а это всего лишь грязный поэтишко, ворюга, волокита и дебошир. Люди прошлого – толпа похотливых ублюдков, и ваши современники ничуть не лучше своих предшественников. Все вы – толпа похотливых ублюдков.

– Анжела, – оборвал ее Чарльз, – мистер Торнтон – наш гость.

Она резко обернулась:

– А ты – где был ты, когда я продиралась сквозь смердящий и развратный средневековый Париж?! Сидел в уютной монастырской библиотеке где-то на Балканах, этакий святоша, да еще и высокомерный вдобавок ко всему, рылся там в старых пергаментах в поисках едва уловимых намеков на следы чего-то этакого, хотя прекрасно знал, что этого никогда не было.

– Но, дорогая моя, – возразил он, – это существует. – И положил цилиндр на стол около бутылки.

Она уставилась на предмет и после паузы произнесла:

– Значит, ты ее нашел, мерзавец, и теперь можешь вернуться и царить над всеми, доживая остаток жизни в роли того самого гада, который наконец нашел капсулу. Одна польза от всего этого: команда избавится от тебя, и то ладно.

– Заткнись, – бросил Чарльз, – это не я ее нашел, а мистер Торнтон.

Она перевела взгляд на меня:

– И откуда же вы про нее узнали?

– Я рассказал, – пояснил Чарльз.

– О, просто великолепно! Значит, он знает и о нас?

– Он и так знал. Мне кажется, и мистер Пайпер тоже. Они нашли один из кубиков Стефана, а когда самолет сбил припаркованное седло Стефана, оно упало во двор мистера Торнтона. Дорогая, эти люди отнюдь не глупы.

– Вы очень любезны, – кивнул я ему.

– Да и шериф тоже, – добавила она. – Он тут приходил вынюхивать вместе с этими двумя.

– Вряд ли шериф осведомлен, – ответил я. – Он не знает ни о кубике, ни о седле. Он видел только вон то сооружение и решил, что это какая-нибудь игра.

– Но вы-то знаете, что не игра?

– Я не знаю, что это.

– Это карта, – объяснил Чарльз. – Показывает, где и когда мы находимся.

– И все остальные, посмотрев на нее или другую такую же, знают, где остальные. Вот это мы, – указала Анжела.

Мне это казалось совершенно бессмысленным. Непонятно, зачем им такая карта и как она работает.

Анжела подошла ко мне и взяла за руку.

– Смотри вниз, в ее центр. Давай подойдем ближе и посмотрим в центр.

– Анжела, – окликнул Чарльз, – ты же знаешь, что это запрещено.

– Боже милосердный, ему ведь причитается! Он нашел этот вонючий цилиндр и отдал тебе.

– Послушайте, – вмешался я, – не знаю, что происходит, но увольте меня от этого. – И попытался выдернуть руку, но Анжела не отпускала, впиваясь ногтями в мою кожу.

– Ты пьяна, ты снова пьяна и не соображаешь, что мелешь. – По тону Чарльза чувствовалось, что он ее боится.

– Да, пьяна, но уж не настолько. Достаточно пьяна, чтобы стать чуточку гуманней. Достаточно пьяна, чтобы стать чуточку великодушней. – И приказала мне: – Вниз. Смотри вниз, в центр.

И тогда я, господи помилуй, посмотрел в центр этого дикого сооружения. Должно быть, я надеялся этим ей угодить и тем положить конец неловкой ситуации. Но это лишь предположение, теперь я уж не помню, чего это ради посмотрел туда. Позже я даже гадал, не ведьма ли она, потом спросил себя, что такое ведьма, совсем запутался в поисках определения и остался ни с чем – но это было позже, а не в тот момент.

Словом, я поглядел туда, но не увидел ничего, кроме клубящегося тумана, только туман был не белый, а черный. Мне он чем-то не понравился, было в его кружении что-то пугающее, я хотел было отступить назад, но не успел сделать и шага, как черный туман будто взорвался и поглотил меня.

Реальный мир остался где-то позади, я словно лишился тела, превратившись в чистое сознание, повисшее в черноте вне времени и пространства, среди всеобъемлющей пустоты, где не было места ни для чего, кроме моего с Анжелой сознания.

Ибо она была по-прежнему рядом со мной, даже среди этой черной пустоты, и я по-прежнему ощущал ее ладонь в моей, но, даже чувствуя прикосновение, понимал, что это не рука, ведь ни у меня, ни у нее рук не было. И стоило мне мысленно произнести это, как я сразу же понял, что ощущаю не ладонь, а присутствие Анжелы, эссенцию ее бытия, понемногу проникавшего в мое, словно мы перестали быть отдельными личностями, каким-то неведомым образом слившись в единое целое, сделавшись настолько близкими, что утратили собственную индивидуальность.

Я ощутил, как рвется из груди крик, но не было ни груди, ни рта, так что крикнуть я не мог, несмотря на зреющую во мне панику. Куда девали мое тело, получу ли я его обратно? И тут же Анжела подвинулась ближе, словно хотела меня утешить, и действительно мысль, что она рядом, успокаивала. Вряд ли она заговорила со мной или вообще что-либо делала, но я каким-то образом понял, что нас здесь двое и места хватит только для нас двоих. Ни страху, ни даже удивлению здесь не место.

А затем черная пустота отступила, но тела не вернулись. Мы по-прежнему были бестелесными существами, зависшими над кошмарным пейзажем: внизу раскинулась голая равнина, темными, блеклыми волнами уходившая в сторону зубчатых гор. Это продлилось не более мгновения, и разглядеть пейзаж было невозможно, будто изображение на миг включили и тут же выключили. Я успел лишь бросить взгляд.

И снова мы зависли в пустоте, и Анжела обняла меня – окружила со всех сторон. Ощущение было очень необычным, ведь ни у нее, ни у меня не было рук и тел для объятий. Ее прикосновение было не просто утешительным, как в прошлый раз, а я всей душой, всем разумом и памятью тела стремился из этой черной пустоты к другой живой душе. Я невольно потянулся к ней, проникая в нее, сливаясь и растворяясь в ней. Наши души, наши разумы, наши тела стали одним целым. В тот момент мы познали друг друга куда ближе, чем это кажется возможным, мы объединились. В этом ощущении было что-то сродни интимной близости, только намного более сильное – именно такого соединения ищут, но не достигают в интимном контакте. Это полнейшее соединение длилось и длилось, достигнув вершины. Экстаз все не кончался и, наверное, мог бы длиться вечно, если бы не копошившийся в уголке моего отчасти сохранившего позицию наблюдателя сознания грязный вопросишко, а как бы это было с кем-нибудь другим, а не с этой сучкой Анжелой.