Лечебный факультет, или Спасти лягушку - Дарья Форель

Что происходит с врачом, который вдруг стал пациентом? Его терзают сложные чувства, мука и страх. Врачи боятся элементарных шприцов гораздо сильней, чем обычные люди. Медики слишком отчетливо воспринимают любой сигнал тела о том, что скоро пора уходить.

Рубильникова положили в кардиологию. Федор Маркович до последнего сопротивлялся капельнице и отказывался принимать лекарства. Анализы профессор тоже сдавать не хотел.

Вокруг него суетились самые преданные люди. Бывшие студенты, которые работали врачами в университетской клинике. Молодые аспиранты, которые не могли отойти от койки старика. Его навещали небольшие делегации с гистологической кафедры, приносили продукты, предлагали финансовую помощь.

Жена Рубильникова умерла, а дети жили в Америке. Кроме своих студентов, которым Маркович посвятил последние годы жизни, он не впускал никого. Объявились какие-то родственники, стали суетиться, беспокоиться. В результате в Россию прилетела очень занятая и состоятельная дочь.

Он не хотел ее принимать. Может, потому, что действительно сошел с ума, может — они поругались, но я думаю, причина была иная. Просто он десятки раз видел подобные сцены. Десятки раз в его кабинет стучались разные люди, беспокойные и грустные, желающие увидеть родных. Некоторым он сообщал фатальную новость. Другим доступным языком обрисовывал положение вещей. Но теперь профессор оказался по ту сторону — на койке, с катетером, с увеличивающимися пролежнями. Да еще и под властью своих молодых учеников… Это уже выше докторских сил — смиренно лежать и терпеть. Чувствовать в полудреме, как из-под тебя вытаскивают мокрую простыню. Рубильников таял быстрее апрельского снега и трепетал от страха, как дошкольник, когда к его венам подводили шприц. Оперировать было поздно. Да и Рубильников наотрез отказался. Он даже никому не читал нотаций. Через пару недель профессор зачерствел и разъярился. Молодые доктора откровенно его раздражали. Наконец в субботу, когда у его постели собрались три свежеиспеченных хирурга, профессор задал вопрос:

— Вы знаете, что сказала шпионка Мата Хари перед расстрелом?

— Федор Маркович, вы так себя настраиваете…

— Знаете, идиоты, или нет? Она сказала: «Мальчики» я готова…»

…Нам отменили лекцию, всё рассказали.

Нанзат прокомментировал:

— Он, дурак, амулет снял. Надел хотя бы крестик…

Саран хотела дать ему пощечину, но Коротков поймал ее руку на взмахе.

Буквально месяц назад я нашла в почтовом ящике журнал «Тибетские тайны здоровья». На обложке красовалась бабуля с ярко-фиолетовыми волосами и абсолютно пластмассовой улыбкой. У нас живут пенсионеры, очень приятные, добродушные люди. Этот журнальчик с фиговой версткой им подсовывают всякие шарлатаны. Или не шарлатаны, не знаю, но название у журнала — подозрительное. Я открыла первую страницу, и мне в глаза бросилось желтое объявление: «Хутаев Нанзат, потомственный тибетский шаман. Лечит онкологию, вирусные заболевания, ревматизм. Безмедикаментозное снятие аллергии». Я немедленно набрала номер:

— Ты что у нас теперь еще и шаман?

— Ну да. Эй, Дашуня! Как твои наркотики?

— Ничего наркотики, — парировала я, — тебя ждут.

Он притих. А потом сказал:

— Ну, я же с дипломом. Каждый зарабатывает как может. В конце концов, я не наношу вреда.

— Это точно.

Мы немного поговорили про жизнь, поделились личными новостями. Под конец Нанзат спросил:

— А почему ты все-таки не стала врачом? Так рвалась, так хотела…

У него сильно изменился голос. Особенно — интонации. Теперь он говорил вкрадчиво, гипнотично, с абсолютно не свойственным ему раньше акцентом. Мелодично и проникновенно, как бывалый шарлатан.

— Не смогла я. Просто не потянула.

Потом мы договорились встретиться, я настояла, таки очень уж хотелось взглянуть на его тибетскую клинику. Кстати, хочу сказать, что ни в коем случае не принижаю восточную медицину. Просто конкретно Хутаев к ней вообще никакого отношения не имел.

Мы сидели и пили чай из керамической посуды. Нанзат стал похож на человека сомнительных ремесел. Из-под его черной шелковой рубашки выглядывал золотой иероглиф на цепи. Речь, конечно, зашла о медицине.

— Да уж. Наука наша сложная, — сказал Нанзат, — но учить-то было необязательно. Ладно, давай потом. Сейчас у меня на очереди три бабульки. Мозг будут носить. Ой-ой-ой. Хочешь прикол?

— Ну?

— Людей ведь болтовня лечит. Они ходят, там, в поликлинику. Результат — никакой. А я им сую всякие травы, и опля — вдруг бабушки выздоравливают. В натуре, выздоравливают. По результатам лабораторных анализов. Потом говорят: «Вы — настоящий волшебник». А я их все равно, честное слово, пытаюсь убедить, чтоб обычными докторами не брезговали. Я же все понимаю, — он дотронулся до своего иероглифа, — это полная херня… Даже моя мамаша — и та теперь сомневается. А у ней, знаешь ли, уже давно мозги съехали куда- то вбок. Но что ты думаешь? Бабки эти головами качают, зеленеют от страха. «Никаких больниц! Ох, эти медики, эта МедЫцина, медЫцина…»

Бэ-ха

Рева сидела на автобусной остановке, посматривала в фиолетовую даль, нервно озираясь по сторонам. Вот-вот должна прийти маршрутка, украсть ее под покровом ночи и утащить в неизвестность.

— Куда вы везете меня?

Грубая рука водителя небрежно упадет на колено.

— Я каждый вечер вас подвожу. Хотелось бы услышать, как звучит ваше имя…

Хотя в первом часу ночи может произойти все что угодно. Сердце Ревы забилось. Она сжала кулаки, оставляя на ладонях следы от ногтей. Страх, перемешанный с восторгом. Колотье в груди. Прерывистое дыхание — вдох, стоп, выдох — стоп, вдох… Вдруг подойдут несколько аспирантов из недалекого общежития. Молодые, налитые силой и порхающие в поле праздной беззаботности. От них пахнет модным одеколоном и хмелем. Пара грубых замечаний:

— Смотрите, там, кажется, дама. И она сложена как надо!

— Я бы не дал ей уснуть…

Рева возмутится. Как они смеют! Но томительная безысходность лишь растет. Отчаяние стучит в висках, нагревая грудь, и одновременно — примораживает подушечки пальцев…

Кто-то добавит недавно оформившимся баритоном-

— Заметьте: леди одна!..

Затем упругая рука ляжет на мягкое бордо вельветой накидки, а шею обдаст горячее дыхание:

— Не смейте сопротивляться! Я давно уже вас приметил…

Рева пошевелилась. Язычком пламени взлетела седая прядь непослушной челки. Кажется, откуда-то послышались шаги. Затем — звук падающей воды. И в конце:

— Р-р-р-р, гав!

Когти забарабанили по мокрому асфальту. Рева услыхала далекий визг колес.

Через шесть минут на остановке затормозила маршрутка, и Екатерина Евгеньевна села на переднее сиденье. За рулем оказался пожилой худенький таджик. Он улыбнулся по-восточному мудрой беззубой улыбкой, как будто бы сказал: «Сочувствую». Рева раздраженно одернула подол юбки, отвернувшись к окну, бросила:

— Семеновская, девятнадцать.

— Двассать пась рублей.

Затем — унизительный подъезд, разбитый цветочный горшок, запах кошачьего туалета. Ключ легко входит в расшатанную замочную скважину, изнутри разит тальком и лекарствами. Рева ставит чайник на конфорку и достает из холодильника зефир.

Что ее жизнь? Десяток чулок с ажурным кружевом, дешевая косметика, советские духи. Гормональные таблетки, визиты к гинекологу, стыдливые попытки обольстить безработного Костю из тридцать седьмой при помощи нехитрых голубцов со сметаной. А если по существу? Пятнадцатый год в педагогике. Несколько тысяч выпускников. Остывшее чувство суррогатного материнства. Этими подростками ей позволяют пользоваться только временно.

Сначала был университет, потом — практика, затем — такой вот предлог, отмазка: пойду-ка я в науку. Дело в том, что мужчины почему-то сторонились Екатерины, чем-то она их отталкивала. Конечно, не всем красавицами быть, но ведь и некрасавицам порой везет. Но с Екатериной, видимо, было что-то не то на уровне флюидов нервозности, острых движений, истерично приподнятых бровей, запаха. Встретив такую впервые, вы подумаете, что эта женщина — на грани срыва. И не то что-бы она выделялась из толпы или наоборот — сливалась с пейзажем. Нет. Такое впечатление, что тут замешаны какие-то потусторонние силы. Ну не знаю, допустим — венец безбрачия. Родовое проклятие. Или, скажем, давняя обида на весь мужской род, которая перестроила всю Ревину сущность и замкнула ее окончательно.

Попробую описать ее внешность: лицо похоже на сдутый шарик, подбородок сливается с шеей. Может, это — зоб. Волосы жидкие, цвет — шатен вперемешку с сединой. Над левой бровью торчит прядь челки. Губы пухлые, но всегда сжатые в бледную мочалку. Затем — опущенные плечи, небольшой валик груди, ниже — валик живота. Широкие бедра, достаточно длинные ноги в чулках, под которыми просматривается рельеф расширенных вен. Она — не толстая и не худая, достаточно цельная, ее глаза словно постоянно удивляются чему-то. На переносице, разумеется, очки. Старомодные, с овальными линзами в золотой оправе. Я попытаюсь найти в ней что-нибудь привлекательное, ведь Рева была хоть и не самым лучшим, но и не самым отвратительным человеком в нашем институте. Наверное, ее самая привлекательная черта — стремление разобраться в окружающих, выделить среди них «хороших» и помочь им, поощрить, поддержать. Рева искала в наших рядах положительных героев. И тот, кто мог претендовать на эту роль, получал всевозможные поблажки. Реве хотелось приютить и обогреть такого человека, она буквально душила его заботой. Она даже заставила нас сообщить ей сотовые номера наших родителей: «Если кто будет прогуливать — позвоню». Я продиктовала израильский телефон своей мамы. Екатерина Евгеньевна держала в уме свой личный список «хороших» и «антихороших». Она готова была в любой момент прийти на помощь «хорошим», вот только возможность все никак не подворачивалась.