АРХИПЕЛАГ СВЯТОГО ПЕТРА - Наталья Галкина

- Чем ты меня приворожила, так это родинкой на плече.

– Всякий грамотный знает: родинка на плече - отметинка чертова когтя.

– Я неграмотный.

– Мог от грамотных услыхать.

Мы садились на пристани у Летнего сада на наш белый пароходик, он довозил нас до пристани возле Смольного, перед Охтинским мостом. Мы спускались к воде, где был дикий берег, дикий брег, не закованный в гранит, галька, песок, узкая полоса дикого брега, заканчивающегося невысокой крутой стенкой «высокого берега», и тихо шли в Сад смолянок.

То был не единственный дикий берег города. Однажды, дойдя по Фонтанке до Невы, пошли мы не налево, в квартиру Настасьи, а направо, к Литейному мосту, заговорились, миновали мост, рассеянно шли и шли, болтая, как всегда, невесть о чем, - и добрели до провинциальной части побережья со штабелями досок, баржами, песком, почти безлюдной, где пахло опилками, смолою, дёгтем, краскою, рос татарник, лопухи, пырей: мы целовались там, словно мастеровой с китайской прачкой. Место это подействовало на нас самым странным образом, мы бы легли на песок в лабиринтах дощатых, если бы заморосивший дождь нас не прогнал.

«Доминирующей отметкой высот Таврического острова является призрак непостроенной колокольни Смольного собора, автор Бартеломео Растрелли, Варфоломей Варфоломеевич, см. фотографии макета, а также реестр Веригина».

Когда она отворачивалась, превращаясь в силуэт контражуром на фоне оконного стекла, спиной к комнате, в которой мы были вместе, к кровати, где становилась она моею, что видела она в окне? Только ли ночные флотилии? Только ли Петропавловскую крепость? Иногда мне казалось: расступается тьма, просторы расступаются под взором раскосым ее глаз, огибающем земной шар; видит она и залив, и море, и Атлантический океан, а может, минуя Северную Америку, и Великий океан, и владения микадо. Я подходил к ней, останавливался, не решаясь взять ее в эту минуту за плечи. Пауза длилась бесконечно.

– Ну, что ты? - спрашивала она наконец. - Чего тебе?

Я знал: сейчас глаза ее полны слез, я ее не понимал абсолютно.

– Мне бы Настасью Петровну...

– Они вышотцы, - отвечала она, утерев украдкой глаза, - когда будут, не сказали, - и поворачивалась ко мне с улыбкою.

«Климат Таврического острова неровный, резко островной».

– Бывает только резко континентальный, - возразила Настасья.

– Значит, и резко островной бывает. Если есть домашние хозяйки, есть и дикие.

«На острове Таврическом находятся два вокзала - Московский и Витебский, а также четыре станции метро. Между вокзалами и Обводным каналом стоят обшарпанные дома, живет бедная и сомнительная публика. Старинный разбойничий район острова находился напротив острова Летнего в лесах, начинавшихся на берегу Безымянного Ерика. Бандитский район нового времени переместился на Лиговский проспект и прилегающую к нему набережную Обводного канала. При Анне Иоанновне и Елисавете Петровне полиция приказывала владельцам угодий при Фонтанке (в частности, графу Шереметеву) вырубать леса, дабы разбойники не могли в них прятаться и нападать на прохожих. Грабежи в те поры случались даже на Невской першпективе.

В Петровские времена вблизи разбойничьих лесов стояли чумы самоедов, пригонявших зимою оленей из Кеми; жители архипелага любили зимой ездить на оленях, перебираясь с острова на остров не столько по мостам, сколько по скованным ледоставом рекам, каналам и заливу».

Не столько Привокзалье, сколько Завокзалье, тяготеющее к Обводному, в обоих случаях - и за Московским, и за Витебским, - показало нам изнанку городской жизни. Бедность, запущенность, грязь непролазная, обшарпанные стены, на коих и качестве граффити красовались однообразные матюги, словно местные жители начали грамоте учиться по специальному букварю матерщины и не продвинулись далее трех первых страниц, на которых, видимо, нарисованная в соцреалистическом стиле барышня легкого поведения говорит: «Хи-хи!» (или: «Ах!»), а алкаш, хватив из бутылки заместо водяры керосину по нечаянности, вскрикивает: «Уй!»; «У-у!» - воют на луну, севши в кружок, серые волки; «Ух, ух!» - ухает изображенная кое-как художником-урбанистом полусова-полуфилин.

Казалось, мусорные бачки всего мира собрались тут в унылых дворах; не поместившиеся в бачках отбросы украшали сорную траву и истомленную грязью почву.

Настасья оказалась в таком дворе впервые в жизни, она пребывала доселе в другом слое: классов ведь в Советском Союзе не имелось, бесклассовое общество, народ и партия едины (в чем-то, должно быть, да); однако наличествовали слои (о них напоминали нам фильмы, в киношных играх действовали гадкие киношные профессорские жены-бездельницы, помыкавшие молодыми домработницами, а также подлые деятели искусства или профессорские сынки, оных домработниц соблазнявшие; в конечном итоге домработницы, хлопнув метафизической дверью, удалялись на метафорическую фабрику и в последних кадрах, влившись в коллектив, с просветленными лицами повязывали косынки и поправляли пояски на рабочих халатиках, символизирующие невинность, а их женихи, нормальные рабочие парни, простые, безо всяких этаких глупостей, бросали курить, пить, задираться, материться и путаться, шли на рабфак, увлекая за собой невест). Я, в свою очередь, ничего подобного не видал в Валдае, а в городе маршруты мои тоже ограничивались перемещениями между школой, домом родственников, академией, кинотеатром, иногда тропа пролегала в сторону музея, и на моих привычных стежках все было как в кадрах кинохроники, киножурнала «Новости дня», то есть нарочито прилично.

Недоумение перед непристойной новизной бытия загнало нас в клочок замкнутого пространства, бесстыдно замурзанного и безобразного; человеческая рука трудилась тут без устали с целью испортить, испоганить, запачкать, разорить, разрушить, замусорить, загадить вконец. Пока стояли мы, озираясь, незваные пришельцы, дивясь открывшемуся нашему взору уголку, аборигены решили составить нам компанию.

Их было несколько, все в кепарях, со схожими походками, районные хулиганы нехорошего района, нехорошие мальчики, почти доросшие до плохих дядек, бывшие двоечники-троечники, второгодники, гордость спецшколы, украшение РУ, ОЗУ или ПТУ, еще не совсем блатари, уже приблатненные. Вид наш, должно быть, раздражал их, особенно Настасьин, неприятно поражал, как нас - вид их двора. Возможно, они пребывали под винно-водочными парами, наркотики тогда еще в моду не вошли. Они совещались под аркой, ведшей на набережную канала, гулкий свод улучшал дикцию. Усиливал звук: ё, ля, три рубля, кончай физдепеть, пошли. Четверо закупорили арку, трое двинулись в нашу сторону, ухмыляясь, с текстовками в гнилых зубах. Я шарил глазами по утилю и помойкам, подыскивая железный прут, булыжник (оружие пролетариата), недобитую бутылку, лихорадочно прикидывая, что лучше: скакнуть в низок, в спуск перед запертой на вековой ржавый замок подвальной дверью, толкнув туда вначале спутницу мою, дабы оборонять лестницу из пяти ступеней, или отойти, отступить к забору, через который, в случае чего, можно стегануть незнамо куда; в любом случае круговая оборона исключалась, что и требовалось.

Собачий раздался лай. Распахнулась в углу двора парадная.

– Кто это тут у нас расшалился? - произнес под аккомпанемент лая тенорок с присвистом (из-за двух отсутствующих передних зубов, как выяснилось). - Кому это не живется? Кто это в Колином дворе, век свободы не видать, а также сигарет с водочкой, Колиным клиентам кислород перекрывает?

– Коля, говорила я тебе, - вступило хрипловатое прокуренное сопрано, - мальчикам с пятого этажа после двенадцати отказывай, они в который раз возникают.

Трое подходивших к нам двинулись обратно к четверым под аркою.

– Дык, Коля, - примирительно сказал один из них, - у них, глядь, на лбу не написано, что они твои клиенты.

– Ох, неужели они поссать сюда зашли? Раз тут, значит, мои.

– Ну, Коля, ля, три рубля, ну все, - виновато сказал второй.

– Коля, ёлы-палы, ты чего, мы ничего, - сказал третий страстно, - мы закурить у фраера хотели попросить, ё-мое, и абзац.

– У Коли, - назидательно промолвил Коля, - свой закон ночной: хочешь водку пьянствовать - учись вести!

Хулиганы дружно ретировались, и мы под лай собаки стали благодарить спасителей своих.

– Если честно, - сказала Настасья, - мы, Коля, не ваши клиенты, мы сюда невзначай заглянули. Просто так.

– Я так и думал, - отвечал Коля, теребя редкую шкиперскую бороденку цвета соломы. - Но теперь я вас лично приглашаю. Милости просим в вечернее и ночное время. В любом составе. У нас тут заведение. Вроде клуба. Или салуна. Называется «У Коли». Спиртные напитки, пиво, курево, закусь с вечера до утра. Но главное - не это. У Коли каждый делает, что хочет. Свобода. Так что я вас пригласил свободы вкусить.