Удивительные приключения Яна Корнела - Милош Кратохвил

Наконец дорога, заросшая травой, стала подниматься в гору. С обеих сторон появились просеки, и мы облегченно вздохнули. Впрочем, нам, уроженцам Подржипского края, казалось, что мы находимся сейчас среди настоящих гор. Разве может здесь протекать какая-нибудь река?

Однако, словно в ответ на этот вопрос, впереди раздался голос:

— Осталось идти уже немного, сейчас мы спустимся вон в ту долину и подойдем прямо к Сазаве.

О, этот голос мне уже знаком! Ведь это наш полковой писарь! Его имя было Криштоф… Как дальше, я не знаю, но все называли его Криштуфеком. Он выглядел хрупким и нежным, точно девушка, и совершенно не подходил для военной муштры. Криштуфек был очень добросовестным человеком и, кроме своей писарской службы, выполнял обязанности полкового счетовода и казначея. Последнее время каждый из нас очень часто разговаривал с ним, желая узнать что-нибудь о нашем жалованье. Хотя Криштуфек постоянно огорчал нас своими отрицательными ответами, обещая каждый раз выплатить нам жалованье в самом ближайшем будущем, однако его добродушная манера объяснять и смотреть на человека не позволяла нам рассердиться на него. Мы чувствовали: писарь тут ни при чем. Скоро он даже понравился нам. Мы полюбили Криштуфека. После службы он частенько проводил свободное время вместе с нами, хотя мог бы отираться возле офицеров и их кухни. Правда, сам он был не особенно разговорчивым; но как-то признался, что с удовольствием слушает наши рассказы.

Сначала мы стеснялись его, — ведь он все же чему-то учился и был, так сказать, маленьким паном, пусть даже менее значительным, чем самый младший офицер. Вскоре мы заметили, что он и в самом деле охотно сидит у наших костров, хотя мы никак не могли понять, что же было привлекательного для такого образованного человека в наших солдатских разговорах. Но это — уже его дело.

Криштуфек действительно не соврал: скоро по крутой дороге мы добрались до реки. Сазава текла здесь между высокими, скалистыми, заросшими лесом берегами. Ее воды были неглубоки; они бурлили, пенились, перекатывались через выступавшие над поверхностью валуны. Мне, привыкшему с детства к широкой величавой и спокойной Влтаве, эта речушка показалась какой-то дикой и злой.

— Это Жампах, — сказал Криштуфек, указывая на несколько хижинок, прилепившихся к крутому берегу. — Вон там, немного подальше, находится Каменный Пршивоз, а возле него — брод. Мне тут все знакомо.

Так вот почему наш писарь отправился с нами! (Только позднее я узнал, что у него была и другая причина.)

До Каменного Пршивоза было рукой подать, и мы дошли туда берегом за одну минуту. В деревне стояло всего несколько бревенчатых халуп, — из камня тут ни-:чего не строилось. Еще до наступления сумерек — наш ускоренный марш вполне оправдал себя — мы уже выяснили, что здесь совершенно безопасно: еще ни один неприятельский разведывательный дозор не забрел сюда и никто тут не слышал ни о каких восставших крестьянах. Это был бедный, мало заселенный край: в нем жили одни дровосеки. Прежде там и сям попадались мельницы и водяные лесопилки, а теперь большая часть их не работает и опустела.

После скудного ужина из провианта, взятого нами в полку, появилась на минуту давно утраченная свобода, — ведь с нами не было ни одного офицера. Мы со Штепаном Картаком и Мотейлом решили воспользоваться ею и немного прогуляться возле реки. Стоял необычный для конца февраля теплый, уже почти весенний вечер. Сумерки постепенно сгущались, но было совсем не холодно. Захватив с собой одни лишь мечи, мы, свободные и никому не повинующиеся, как будто вышли через свое гумно в сад или в поле, побрели по берегу. Окажись эта речка чуточку пошире, и человеку стало бы казаться, что он снова дома, у Влтавы. Даже жампахские хижины в темноте ничем не отличались от наших избушек, стоящих в поле. Каждый из нас шел молча и думал о своем.

Вдруг, где-то неподалеку, послышалось чье-то пение. Какой-то паренек пел грустную, немного заунывную, но красивую песенку. Желая получше разобрать ее слова и не смутить певца, мы стали осторожно приближаться к нему, пока не услыхали:

«О, боже мой, милый,Тяжка моя мука.Лишился я милой —Настала разлука.Настала разлука —И жизнь без просвета…Увижу ли я тебя,О милая, где ты?»

Но потом кто-то из нас споткнулся о камень, тот загремел, и песня разом оборвалась. По тени певца мы увидели, как он вскочил. Вслед за тем он крикнул уже строго по-военному: «Кто идет? Пароль!»

Все очарование вечера как будто языком слизнуло. Мы тут же откликнулись: «Прага — Будейовицы». Этот человек, имей он при себе пистолет, мог легко бы всадить нам пулю в лоб. Но все разрешилось благополучно, больше всего нас удивило то, что этим одиноким певцом оказался наш Криштуфек.

Теперь, когда мы заговорили с писарем, он отвечал нам каким-то странным, не свойственным ему, грубым голосом, словно он стыдился того, что мы подслушали его грустное пение. Он был раздражен, — мы никогда не видели его таким.

— Куда вас черти несут? — обрушился он на нас. — Не успели оторваться от полка, как уже разболтались! Знает ли Пятиокий о том, что вы тут шатаетесь?

Писарек сделался вдруг бог весть каким строгим, и мы не могли понять, почему он обозлился на нас.

Но скоро это и ему самому стало казаться глупым. Поворчав еще с минуту, он сказал:

— Ну ладно, ребята! Поскольку вы уже здесь, то я кое-что расскажу вам вон о том домике, который стоит напротив. Видите вы его? Через щели ставен пробивается сейчас слишком мало света, — днем вы увидели бы старую плакучую иву, склоняющуюся над калиткой, а рядом с ней, прямо у плетня, деревянный мостик через ручей, протекающий по садику и впадающий в Сазаву.

Мы видели, что Криштуфеку тут действительно все хорошо знакомо, но не могли догадаться, к чему он клонит и какое отношение имеет это к нему самому.

— Однажды, — давно или совсем недавно, — неважно когда, — в этом домике жила девушка. Ее звали Маркетка. Красивое имя, не правда ли? Очень красивое, друзья; оно звучит, как песня! Но сама она была еще красивее. Маркета — по-латыни — Маргарета и, кроме того, — название ромашки. Ромашка — вещий цветок! Отрываешь от венчика белые лепестки, один за другим, и приговариваешь: «Полюбила, любит от всего сердца, любит верно, полюбила до самой смерти, вовсе не любит».

И вот у одного юноши — как его звали, мне не известно, — всегда выходило, что Маркетка полюбила его до самой смерти.

Тут Криштуфек на минутку замолк. Мы, не шевелясь, с любопытством ждали, что скажет он дальше:

— Одним словом, тут нечего распространяться, — заговорил он снова, — словом, они полюбили друг друга. Им казалось, что во всем мире нет и не может быть любви большей, чем у них. Влюбленные всегда так думают о себе.

Парень служил в полку, стоявшем, подобно нашему, на зимних квартирах в Илове, и каждый вечер бегал по той же дороге, которой мы шли вот сюда, к домику, где его уже ждала Маркетка.

Однажды бедняге вместе со своим полковым штабом пришлось отлучиться из Илове на целую неделю. Вернувшись обратно, он уже не застал своего полка и вместе со штабом чуть не очутился в лапах неприятеля, уже наводнившего своими войсками весь край. Штабным офицерам не оставалось ничего другого, как подождать в лесу наступления сумерек и потом незаметно ускользнуть из опасного места. Но влюбленному юноше все это было ни по чем. Как только стало смеркаться, он осторожно отстал от своих и помчался во весь дух к Сазаве, прямо к знакомому домику.

Вокруг было уже темно и тихо; парень только слышал, как сильно бьется его собственное сердце. Ниоткуда не доносилось ни малейшего шороха, и он, осмелев, закричал: «Мар-ке-е-тка! Маркетка!» Казалось, что вместе с ним звала ее вся долина: «Маркетка!» Тут в ответ открылись двери домика, но в них появилась уже не Маркетка, а какой-то верзила в шлеме, с пистолетами в руках. Вслед за ним сразу же выскочили другие. Они закричали что-то по-немецки и — бах-бах! — выстрелили в темноту.

Пули свистели над головой парня. Что ему оставалось делать? Он вынужден был дать стрекача, особенно после того, как выбежали солдаты и из других халуп.

Юноша больше не видел Маркетку. Бог весть, что стало с ней и куда она делась. Попробуй-ка разыщи теперь цветок ромашки на лужайке, которую затоптали чужеземные полки!

С тех пор этот парень никогда уже не возвращался сюда…

«Вплоть до сегодняшнего вечера», — тихо сказал про себя каждый из нас, посмотрев на писарька. Опустив голову, Криштуфек поднялся, странно сгорбился и, как-то сразу уменьшившись, медленно зашагал куда-то в темноту.

Он ушел один, со своей болью и грустью.

Мы следили за ним, пока ночь не поглотила его. Все глубоко сочувствовали ему. Но никто из нас не осмелился пойти следом за ним и попытаться утешить его.