Прыжок в устье Леты - Данияр Каримов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Снимок сделан в том же отсеке, где я его и нашел. На заднем фоне стена с картинками, но горки вылизанных консервных банок еще нет. Мордахи малышей назвал бы совсем обычными – на каждой человеческой планете таких пруд пруди. Крайний, самый маленький, даже на меня чем-то чутка похож. Я на снимках таким же выходил – насупившимся, неулыбчивым. Однако отличить детей подземелья от карапузов с других миров все же можно, хоть и не сразу поймешь, в чем. Печать обреченности на лицах. Такое, скорее, присуще взрослым, осознающим перспективы. Странно чувствовать подобное в нежном возрасте, но фото – немой свидетель. Видимо, понимали бедняжки, что кроме них и не осталось больше в бункере почти никого. А судя по тому, что снимок в альбоме был последним, вскоре, очевидно, и фотограф их покинул.
Господи, я ж своими глазами видел горку консервных банок, а только сейчас задним умом понял, что в один жуткий момент осталась малышня в бетонном склепе одна! Думать об этом просто страшно, но представляется живо, как наваждение. Те, что постарше, какое-то время бродили по сумрачным коридорам в поисках консервов, чтобы самим поесть и младших накормить. Но потом? Выбрались наружу? Или остались лежать за герметичными дверями безымянного кубрика? Если так, хуже всего, наверняка, было самым маленьким. Мука видеть, как исчезают те, кто был рядом, и пытка – остаться в склепе в одиночестве.
Раздумья так тягостны, что готов, братцы, на стенку лезть и волком сирым взвыть. Так бы и сделал, змеиное молоко, но кругом люди, а я пока не готов душу выворачивать. Мне до исповедей как безбожнику до Иордана. Не дождетесь! Я еще торжественным маршем в алайском строе по имперской столице пройду! Поэтому сижу тихонько и зубами поскрипываю, как слышу вдруг, в дверь скребут – тихонько, осторожно, проверяют, словно, не спекся ли. Открываю, а в коридоре Клаус Юрген, добрый наш Санта, с термосом мнется, и мягко выговаривает. Долго, дескать, юноша на пороге немолодого человека держать будешь? Не ровен час, расплескаю горячего. Не найдется ли пустого стаканчика?
От термоса Юргена распространяется аромат диковинных трав и мяты, и страсть как хочется к содержимому приобщиться. Да и Санта, полагаю, не просто так зашел, но дед Клаус отмахивается. Слышу, мол, не спишь. Сам, говорит, издавна бессонницей страдаю, отварами только и спасаюсь. Товарищи старые с Алтая гербарии присылают. Дай, дескать, тебя угощу, чтобы морфей не задерживался.
Я со столика карточку убрал, но, полагаю, гость полуночный ее с устатку не заметил, и стаканчик выставил. Даже подышал в него, чтобы на чистоту проверить. Старый Юрген плеснул мне с горкой, подождал, пока выпью, подлил еще. Не знаю, что он туда подмешивает, на каких снадобьях настаивает, но, чувствую, на душе легче становится, будто вместе с теплом по телу свет разливается. Не Санта, а кудесник, одним словом. Потом святой угодник удалился в свою келью, забрав пустой термос и тяжесть уходящего дня, а я сам не заметил, как прикорнул.
Мысли, мрачные, тягостные и беспросветные, перекочевали в дурной сон, который вернул меня в заброшенный бункер. Я плаксивым мальцом бродил по коридорам в поисках нужного мне отсека, обозначенного мудреным значком, распугивая шлепаньем босых ног красноглазых демонов, шушукающихся в темных углах. Смысл нужного мне символа был непонятен, но я знал, что только этот символ имеет для меня огромное, жизненно важное значение. Но когда наконец его отыскал, меня ждало отчаяние.
Я долго пытался открыть запечатанный отсек, но не получалось. Ручки, разводящие створы, были очень большими и располагались высоко, так что ни сил, ни роста не хватало, а внутри расползался липкий страх и лила горькие слезы обида, словно за жуткими дверями спрятались от меня близкие, родные, любящие меня люди. Поэтому чувствовал себя преданным и брошенным, и оттого глубоко несчастным. В конце концов, отчаявшись попасть внутрь, я сел прямо на бетонный пол, и, прислонившись к ледяным створам спиной, сидел бесконечно долго, пока не услышал жалобный девчачий крик из темноты: Ипотан! Где ты? Отзовись! Пожалуйста! Ипотан!
Проснувшись в холодном поту, я с удивлением совершил два открытия. Во-первых меня сморило в одежде – даже ботинки не стащил. Во-вторых, похоже, я видел девочку с фотографии воочию. И имя, которым она меня во сне назвала, тоже вспомнилось. Я его уже слышал однажды, давным-давно, в далеком детстве.
Наша группа вместе с учителем отправилась в экскурсию на Марсе. Мы – до всего любопытные семилетки – осматривали Долины Маринера[4]. Учитель полагал, и не без оснований, что нас впечатлит вид грандиозных каньонов, в сравнении с которыми шрамы, рассекавшие плато Колорадо на Земле, казались мелкими царапинками.
Там, на Марсе, на одной из обзорных площадок мы столкнулись с другой группой – постарше, в которой ненароком заметил девчонку, какой бы стала та – с фотографии – года через четыре после съемки. Была она медноволосой, веснушчатой и нескладной, как многие дети, только вступающие в подростковый период. Она исподтишка разглядывала меня, думая, что не вижу. Потом наш учитель с основной группой отошел, а я замешкался, залюбовавшись чужим пейзажем. Девчонка, воспользовавшись моментом, приблизилась, взяла за руку и произнесла то самое имя из сна.
«Ипотан? – спросила она сначала неуверенно. – Ты?». «Это ведь ты! – Она радостно улыбнулась. – Я узнала тебя! Мой маленький Ипотан!». И добавила: «Ты еще помнишь меня? Это я – Ильгенат».
Испугавшись, и сам не помню чего, я бросился к своим ребятам, а девчонка с растерянным видом осталась стоять на краю обзорной площадки. Одинокая фигурка с опущенными плечами. Больше я ее не видел. Или видел? Змеиное молоко! Ильгенат. С чем-то это имя созвучно…
…Еловский вошел в кубрик Ольги без стука и бросил на стол перед ней фотографию. Он скрестил руки на груди, с кривой улыбкой ожидая, что координатор побелеет точь-в-точь как Всеволод Маркович. Ее реакция, однако, была иной. Ольга бережно, словно прикасалась к величайшей ценности, подняла снимок, и с грустью вгляделась в мордашки запечатленных на нем детей. Лицо ее утратило привычный налет надменности, став печальным и беззащитным.
– Так вот, что ты искал в шестом бункере, – голос Ольги дрогнул. – Всеволод Маркович говорил, а я не поверила. Что ж… Ты заслужил право узнать: в бункере были выжившие. Немного, всего двое. Двое истощенных, но не пораженных синдромом Вернера, среди четырех тысяч трупов.
– Дети? – С
