Битвы, выигранные в постели - Коллектив авторов

Глубокая ночь с 31 августа на 1 сентября 1918 года. Отряд чекистов врывается в квартиру в центре Москвы, в доме № 19 по Хлебному переулку. Квартира Локкарта. Командует отрядом Мальков, комендант Кремля.

В столовой чекисты видят вазы с фруктами, огромный бисквитный торт. Это в голодной-то Москве.

А в спальне — женщина, в честь которой — фрукты, вино, торт. Мальков в своих заметках назвал её сожительницей Локкарта, «некой Мурой».

Обыск закончился к шести утра. Дипломата и женщину взяли на Лубянку. Занялся ими лично Яков Христофорович Петерс, заместитель председателя Ревтрибунала и заместитель председателя ВЧК Дзержинского. В те дни Петерс исполнял обязанности председателя ВЧК. Дзержинского в Москве не было.

Накануне, в пятницу 30 августа, эсер Канегиссер убил Урицкого, председателя Петроградской ЧК. Вечером того же дня Фанни Каплан стреляла в Ленина. Красный террор захлестнул страну. Всюду искали контрреволюционные заговоры.

Локкарта сочли организатором большого заговора, с участием американского и французского послов и генеральных консулов, многих американских, английских и французских дипломатов, действовавших вместе с российскими контрреволюционерами. Его обвиняли в организации шпионажа и даже мятежей в Москве, Ярославле, Рыбинске. Ему приписывали разработку плана захвата Кремля и ареста советского правительства.

Казалось, крохотной доли этих обвинений хватило бы для немедленного расстрела. Но женщину по имени Мура освободили через несколько дней. А ещё через две недели Петерс вошёл к Локкарту вместе с ней, причём дружественно. Мура, прощаясь, дала Локкарту том «Истории французской революции» Карлейля. Когда они ушли, он стал лихорадочно искать, нет ли между страницами записки. Она была. «Ничего не говори. Всё будет хорошо».

Можно много рассказывать о человеке, который потом стал «сэром Робертом Локкартом». О том, как его выдворяли из Советской России. О том, как Ревтрибунал присудил его к смертной казни, но почему-то лишь после того, как он оказался в Англии. Заочно.

Однако речь идёт не о нём, а о той женщине. Она вскоре встретилась с Максимом Горьким. Была с ним ещё в Петрограде, а затем в Италии. Двенадцать лет.

Потом — с Гербертом Уэллсом. Тринадцать лет.

С Уэллсом познакомилась в 1920-м, когда он встречался с Лениным и писал «Россию во мгле». В Петрограде Уэллс, как и Мура, жил у Горького на Кронверкском. И сблизились они ещё тогда. Кажется, началось с того, что он случайно перепутал дверь своей спальни. Переселилась Мура к нему уже в тридцатых, после того, как Горький вернулся в Россию.

Автор «Войны миров» и «Машины времени» добивался, чтобы они официально стали мужем и женой, оформили свой брак. Того же, очевидно, хотел и Горький. Она постоянно уклонялась. Предпочитала свободу. Недаром Горький сказал: «Железная женщина».

Связав судьбу с Горьким, она не забывала Брюса Локкарта. Старая любовь не ржавеет, тем более прошедшая через такие испытания. Будучи женой Уэллса, Мура ездила в Советский Союз к Горькому.

Были у неё два мужа и двое детей. Но мужья и дети как-то не сыграли в её жизни значительной роли.

Имя Мура закрепилось за ней на всю жизнь. А звали её Мария Игнатьевна, в девичестве Закревская, потом — Бенкендорф, по первому мужу, русскому дипломату Ивану Александровичу Бенкендорфу. Затем Будберг — по второму мужу, барону Николаю Будбергу.

Родилась Мура в 1892 году в семье Игнатия Платоновича Закревского, петербургского сенатского чиновника. Училась в Институте благородных девиц. Потом родители послали её в Англию продолжать учёбу. Там она встретилась со своим первым мужем. Венчалась в 1911 году, в 1913-м родила девочку, в 1915-м — мальчика. В 1917 году Мура оказалась в Петербурге, муж и дети — в родовом имении в Эстонии. Перед Рождеством мужики из соседней деревни убили Бенкендорфа дрекольем.

В Советском Союзе было не принято писать о ней, тем более связывать её имя с Горьким. Он — великий пролетарский писатель. А она? Эмигрантка, да ещё с поразительно странной биографией.

Впервые я услышал об этой женщине в шестидесятых. До «оттепели» о судьбах эмигрантов если и говорили, то шёпотом. Даже само проявление такого интереса могло привлечь внимание «органов» и поставить тебя под подозрение. Но интерес-то, конечно, был: как же «там», «за бугром», живут более миллиона российских людей, которые уехали ещё в Гражданскую войну? Их потом назвали «первой волной». Сведения, правда, просачивались.

Услышал я о Муре, о баронессе от московского историка Владимира Михайловича Турока. На научной конференции в Вене он встретил Романа Осиповича Якобсона, языковеда и литературоведа с мировым именем. Из России он, как и Мария Игнатьевна, уехал в 1921 году. Его давно уже его знали в московских литературных кругах.

Якобсон неплохо знал Марию Игнатьевну, и в разговоре с Туроком охотно о ней говорил. Это он рассказал, что она ездила к Горькому в Москву и в Крым, но Уэллсу говорила, что навещает детей в Эстонии.

Зашла речь и о «Заговоре Локкарта». По словам Якобсона, он спросил Муру, была ли она близка с Петерсом (прямее — «спала ли?»). Она ответила с возмущением, как будто он сомневался в её женских чарах: «Конечно».

В один из приездов Муры в Москву Горький сказал ей:

— Что-то происходит малопонятное. Моя кухарка уезжала в отпуск. Я зашёл к ней попрощаться и увидел, что она берёт с собой кульки с крупой. Я удивился: «Зачем же в деревню везти крупу?» Она ответила: «Вернусь, Алексей Максимович, тогда и объясню». Но она не вернулась.

Как мы знаем теперь, Горького держали в золотой клетке. Информацию он получал строго процеженную. Но сомнения и подозрения его мучили.

Поэтому он попросил Муру взять у него коробку с письмами и документами. Горький считал, что лучше держать их вдали от зорких глаз ЧК—НКВД.

Мура привезла две коробки документов в Англию. Первую коробку Горький передал ей, когда возвращался из Сорренто в Советский Союз.

Якобсон спросил, нельзя ли посмотреть какие-нибудь материалы. Мура, улыбаясь, ответила:

— Конечно. За вами право первой ночи. Но только после моей смерти.

Рассказывая это Туроку, Якобсон добавил:

— Я думаю, она меня переживёт.

Мура его не пережила. Она умерла в 1974 году в возрасте восьмидесяти двух лет. Он — в 1982-м, когда ему было восемьдесят шесть. Но документы эти ни при их жизни, ни в дальнейшем так и не появились на свет.

Эта встреча с Якобсоном усилила у Турока интерес к судьбе Муры, у меня — после рассказов Турока, Я стал по крупице собирать факты об этой безусловно необычной жизни.

Как-то в конце шестидесятых я вспомнил о Марии Игнатьевне в беседе с Владиславом Михайловичем Глинкой, писателем и консультантом Эрмитажа. Он сказал:

— Да, она сиживала у меня вот в этом самом кресле, где вы сидите сейчас.

Выдержав паузу и насладившись моим изумлением, объяснил:

— Сперва она позвонила мне из Лондона. Сказала, что консультирует режиссёров фильмов из русской жизни чеховских времён. И ей нужно представить, как выглядела тогда толпа гуляющих по бульвару приволжского города, как были одеты, как держались земский врач, чиновник, их жёны. А потом приехала сама. Я ей зарисовки показывал, в запасники Эрмитажа сводил.

Я спросил, как она выглядела.

— Ну, старая, конечно. Но уверенная в себе. Держится прямо. Сильно накрашена. Курит. Совсем не против спиртного.

Рассказывал мне о ней и академик Исаак Израилевич Минц. В тридцатых годах он помогал Горькому, делал для него реферативную работу. С Мурой встречался и в Крыму (она туда приезжала с Горьким), и в его московском доме у Никитских ворот.

Эти устные рассказы нельзя было опубликовать тогда, в шестидесятых и семидесятых.

Да и за границей при жизни Муры о ней писали не очень много, больше всего Локкарт. Он сделал карьеру в английской дипломатической службе, достиг известности — давние события в Москве стали для этого трамплином. Несмотря на занятость, он публиковал воспоминания, том за томом. И они, во всяком случае первые из них, полны впечатлений о баронессе — об их романе в России и о романтических встречах в начале двадцатых, уже в Германии и Чехословакии. В целом мемуары написаны с английской сдержанностью, но на страницах, посвящённых Муре, эта сдержанность автору отказала. О её женском обаянии он писал взахлёб.

Но сколько ни смотри многие тома воспоминаний Локкарта, там не найти ответа на вопрос: а как это его возлюбленную так легко выпустили из советской тюрьмы (в Гражданскую войну она там оказывалась не раз). И как удавалось ей, эмигрантке, беспрепятственно ездить в СССР, когда бы ей ни захотелось. И каждый раз так же беспрепятственно возвращаться в Англию? Неужели ни там, ни здесь её не подозревали: в СССР как английскую шпионку, в Англии — как советскую?