Судный день - Анатолий Приставкин

Проскакивал через соседний цех и вдруг замер: посреди странного мира, который не имел начала и конца и состоял из одних моторов и фрикционов с их холодно-гладкими валами, вдруг прорезался сноп искр, будто фонтан волшебный! Странно, что, глядя на огненные, летящие потоком искры, подумал Костя не о тепле и не о солнышке, которое, наверное, сияло на улице, ведь не заходило же солнце на время войны как-то иначе, так же ярко небось светило! Нет, не о солнышке и не о прошлом задумался Костя, прошлого у него, если подумать, тоже не было. Его прошлое, как и его настоящее и даже будущее, было все тот же железный танк! Он вспомнил, что читал когда-то «Конька-Горбунка», а там жар-птица, которая прилетает на поле… Сварщик, виден был лишь темный силуэт, будто держал в руках эту птицу, а она рвалась, осыпая его и все вокруг жаркими перьями…

Ну а потом началась эта самая резь в глазах и беспричинные слезы.

Где-то к концу дня бригадир Почкайло, он же Силыч, отбросил инструмент на железный пол со звоном и поднялся, обозначая, что он закончил. Не спеша подошел к графику сдачи, где стояло сплошь цифирье, и, удовлетворенно нажимая на кусочек мела так, что тот трещал и крошился под рукой, вывел цифру сто. Означало: сто процентов. В этот момент, как черт из-под печи, появился Букаты. Будто он караулил момент, когда станет видно, что дело сделано. Правда, сделано-то не до конца, оставались крохи, и все из-за Ведерникова, который копался в танке и не вылезал наружу. Но ясно было, Костик и с больными глазами долго не задержит, не тот человек.

– Как, молодцы, делишки? – спросил Букаты, и тон его не предвещал ничего хорошего.

– Как у молодцов, – ответил за всех Петя-Швейк, уловив на слух, что Букаты раздражен и шутить не намерен. – А что случилось, Илья Иваныч?

– Скоро узнаешь, – пообещал сурово мастер. Он мельком взглянул на цифру, выведенную Силычем. – Устал, говоришь? Ничего. После войны отдохнешь. – Хотя ничего подобного про усталость Швейк не говорил. – Мы сейчас проведем маленькое собраньице… Как?

– Ну, если маленькое, – с неохотой отреагировал Силыч, отряхивая руки от раскрошившегося мелка. Информация о собрании предназначалась, в общем-то, ему, как бригадиру. Да он, в общем, знал, о чем пойдет речь.

– Пять минут, – пообещал Букаты и впервые посмотрел на Василька, который стоял тут же. – Васильев, ты не уходи, ты будешь нужен. Вострякова не появлялась? Сейчас я схожу… – Букаты ушел, а все остались ждать.

– Эх, – сказал Швейк, потягиваясь. – А мне нужна Тонечка! Как она, моя родная, там без меня!

– Людочка? – переспросил Силыч, так как помнил, что Швейк недавно хвалился знакомством с какой-то красоткой по имени Людочка.

– Людочка? – изумился Швейк. – При чем тут какая-то Людочка?

– Но ты же сам говорил?

– Я? Ах… Так это когда было-то! – вспомнил он, будто разговор происходил не на прошлой неделе. – Нет, Силыч… Тонечка, только она! Единственная, неповторимая, вечная… Работает, между прочим, на спичечной фабрике за рекой, ходит по льду на свиданку и ждет, как часовой!

Толик Василек хихикнул и отвернулся. Он уже знал всю трепотню Швейка и не верил ему. А Силыч, тот был лишен начисто юмора, ему верилось во все, он лишь наивно кивал, слушая Петины бредни.

– Но подожди, – переспрашивал он. – Как же по реке, река же вот-вот пойдет?

– Я и тревожусь, – и чтобы прекратить разговор, Швейк поднял ключ и постучал по броне. – Ведерников, кончай ночевать! Тонечка ждет!

Из люка башни высунулся Ведерников, видок у него был не самый лучший. Даже хорошо, что он там внутри сидит, никто его не видит. Начальство бы прознало, живо отстранило от работы: глаза, как у пирата, повязаны наискось платком, и красные веки шмякают, как у Вия. Хорош! Лишь бы не высовывался из «тачки».

«Тачкой» рабочие между собой прозвали эту грозную технику давно: коротко и понятно, а если случайно проговоришься на людях – не выдашь секрета. Мало ли о какой тачке речь!

– Ведерников! – позвал объявившийся вновь Букаты: приблизившись, он рассматривал повязку, неодобрительно покачивая головой. – Эка тебя разнесло! Ты побыстрей там можешь? Разговор есть…

– Стараюсь, Илья Иваныч, – со вздохом отвечал Костик и поправил повязку, съехавшую на ухо. Он прикрыл глаза так, чтобы не очень, как ему казалось, было видно.

– Ну, ладно, – разрешил Букаты, будто пробурчал ругательство. – Сиди, говорю. Когда будем голосовать, позовем. – Он ткнул пальцем в танк и отошел, завидев Ольгу Вострякову. Костя скрылся. Позвали других рабочих. Подошли, хоть и не все, столпились вокруг мастера, садиться никто не хотел, не дай бог, сядешь, так собрание затянется на целую вечность. А люди измотались, и по внешности было видно. Сонные глаза. Вялые движения.

Некоторая возбужденность в поблекших лицах, так все оттого, что скоро по домам идти. А сказали бы: надолго, так сели и не поднялись бы, сил уже не хватило.

Букаты все это понимал и не ослаблял тона, знал, что держать их можно лишь так, жестко, не давая до поры размягчаться.

– Где остальные? – спросил, хмуро оглядев собравшихся.

Ответили, что несколько человек на доводке, у слесаря Елкина травма и нет Ведерникова…

– Ведерников на месте, – сказал Букаты. Он отыскал глазами стоящего среди остальных Васильева и откашлялся. – Ну что, товарищи, времени у нас, и правда, мало, а тут еще приходится митинговать по поводу… – Тут он посмотрел на Васильева и кивнул в его сторону, – этого вот товарища.

– Конь свинье не товарищ, – как бы от всех заметил Силыч. Он Толика Василька не любил и не скрывал этого. Особенно же сейчас, когда дело коснулось пребывания того в бригаде.

– Я не свинья, – возразил Толик спокойно. – Прошу меня не оскорблять, а то я уйду.

– Может, ты считаешь, что ты конь? – спросил Швейк насмешливо.

– Ну и уходи, – сказал Силыч. – Тебя никто не держит. Ты, кстати, хуже, чем свинья.

– Почкайло, выбирайте выражения, – призвала строго Ольга. – У нас собрание, надо говорить по существу.

– Вот ты и скажи, – буркнул Силыч и отвернулся. А Букаты кивнул, мол, правильно, пусть скажет, что там думает комсомол.

– Ну, Илья Иваныч, – Ольга обращалась не ко всем, а лишь к мастеру, и говорила, стоя к нему лицом. – Вы же знаете, что я пыталась на него воздействовать… Он ведь человек способный, он рисует неплохо, и все видели, как он оформил стенд.

– Видели, как ему за это талончик на обед! – произнес кто-то. – А мы за этот же талончик целую смену вкалываем!

– Врешь! – повернулся к говорившему Силыч. – Ты не за талон, ты за совесть вкалываешь. Чем, кстати, от него и отличаешься! А он не только плакатики, он и талончики малюет. И все это видели.

– Кто? – спросил Букаты.

– Да все, кто с ним обедал. Он шесть штук нарисовал и получил шесть порций, и никто, даже подавальщик, не заметил!

– Ха! Не заметил! – сказал Швейк. – А кому обеда не досталось? Они, думаешь, тоже не заметили?

– Чепуха на постном масле, – пожал плечами Толик. – У меня всего три талона было, а не шесть.

– Ну и что, Толик! – воскликнула Ольга. – Неужели не понимаешь, это подделка документов! За это же судят! Ты хоть понимаешь?

– А пусть докажут!

– Но люди же видели?

– Кто это видел? Силыч, что ли?

– Но ты и сам говоришь…

– Ничего я не говорю. Три талона у меня было, вот что я сказал. А откуда, это мое дело. Доказательств у вас нет.

– У меня Мурка не кормлена, а я ему еще должен что-то доказывать, – с ожесточением врезался Силыч. – Гнать его, и на этом закончить говорильню!

– Почкайло, при чем тут ваша кошка? – спросила Ольга. – Мы же Васильева обсуждаем!

Все посмотрели на Силыча. Он неохотно объяснил, что Мурка вовсе не кошка, а коза, которую он купил, потому что на руках трое детишек, а доить, кроме него, некому.

– Ну, Силыч! – воскликнул Петя-Швейк. – Они что у тебя, детишки-то, почкованием, что ли?

– Бондаренко, – призвала Ольга, громко постучав костяшкой руки по броне. – Перестаньте юродствовать. Вы что-то конкретное хотите сказать?

Швейк пожал плечами. В это время высунул из башни свою повязанную голову Ведерников и спросил, слепо озираясь: «Звали?»

Бригада разулыбалась, напряжение спало.

Букаты махнул рукой: «Сиди, позовем!» И Костик исчез.

– Вот, – сказал Букаты, указывая на танк, но подразумевая Костю. – Он еще работает, а мы тут толчемся, на одном месте. А случай-то, все знают, не первый с ним, с Васильевым имею в виду. Ольга, – спросил он. – Васильев у тебя брал спирт?

– Брал, – Ольга смутилась, – он для краски брал…

– И у меня брал, – сказал Букаты. – И тоже для краски.

Толик враждебно посмотрел на Ольгу и постучал пальцем по виску:

– Тебя-то кто за язык тянул! Ду-ра!

– Ну Толик… – забыв окружающих, воскликнула Ольга, понимая, что начало рушиться что-то в ее жизни. То есть нарушилось оно, наверное, раньше, да уж точно раньше, когда Толик зачастил на край поселка к какой-то неведомой Зинаиде, но Ольга поперву не приняла это всерьез. Да и он говорил так, что понятно было, что там у него могут быть лишь дела. Но какие дела по ночам-то… Глупа была Ольга, глупа и слепа, и сама себе закрывала глаза, не желая видеть правды. Тешила себя, что вот пройдет увлечение, а она, Ольга, тут, она всегда со своей любовью на месте…