Крушение - Анри Труайя

— Ненавижу Буало! Этот идиот со своими нравоучениями отравил умы французов на целые века вперед, — возмущенно заметил Жильбер.

— Да, меня он тоже ужасно раздражает, — согласился с ним Жан-Марк. — Однако ему ставят в заслугу то, что он сформулировал правила и нормы классицизма.

— Все эти правила и нормы убивают живое искусство. В один прекрасный день ученые-искусствоведы будут плясать на костях Бодлера и Рембо! Вы любите Рембо?

— Конечно!

— «Я помню серебристые мгновения и солнечные лучи, тянущиеся к водам рек, и легкое прикосновение сельской природы к своему плечу, и то, как мы ласкали друг друга, стоя среди пряных лугов», — наизусть прочитал Жильбер.

— Это из книги «Сквозь ад»?

— Нет, это из «Озарений».

— Я не читал «Озарения», — признался Жан-Марк.

— Как?! Это же еще важнее, чем «Сквозь ад»! По этой книжке можно судить, с какой болезненной одержимостью писал Рембо. В «Озарениях» ему приходилось буквально выворачивать душу наизнанку, чтобы лучше выразить свои мысли и чувства. А вам нравятся «Песни Мальдорора» Лотреамона[2]?

Не дожидаясь ответа, Жильбер вскочил и выхватил со стеллажа одну из книг. Открыв ее наугад, он прочел:

— «Жизнь была брошена мне как оскорбление. Так пусть же Создатель всматривается в ее зияющую пустоту каждый миг своего бесконечного существования!» Интересно, что бы сказал на это старина Буало? — С довольным видом Жильбер положил книгу на стол и, хотя в комнате было очень тепло, зябко потер ладони. — Как вы считаете, есть ли скрытая взаимосвязь между творчеством Рембо и Лотреамона? — продолжил он разговор.

— Честно признаться, я никогда об этом не думал. Но поскольку они оба были антиконформистами…

— Конечно, они — разрушители традиционных форм языка. И если у Лотреамона еще можно найти что-то такое, что напомнило бы нам о Байроне, о Данте, о Бодлере, то Рембо производит впечатление человека, который все придумал сам. Но все-таки Лотреамона я ставлю выше Рембо, я бы назвал его гением темной поры. И подумать только, Верлен не включил его в свою «галерею проклятых поэтов»! Это что, невольное упущение или гнусность по отношению к собрату по профессии?

Возбужденно жестикулируя, Жильбер нервно метался по комнате из угла в угол. Очень скоро Жан-Марку надоели и его красноречие, и непрерывное мелькание перед глазами. Как и во время разговора с госпожой Крювелье, у Жан-Марка возникло ощущение, что перед ним разыгрывается сцена из спектакля или эстрадный номер под названием «юный гений размышляет о литературе».

— А вы знаете, что Андре Бретон[3] считал Лотреамона родоначальником всей сюрреалистической поэзии? — не унимался Жильбер.

— Послушайте, друг мой, — не терпящим возражений тоном произнес Жан-Марк, — я здесь не для того, чтобы готовить доклад об истоках сюрреализма, я призван помочь вам сдать экзамены. Давайте вернемся к Буало, к Расину и к интригам против «Федры».

Ораторский пыл Жильбера угас.

— Извините, просто мне кажется, что Лотреамон настолько значительнее всех остальных… — успокоившись, смущенно пробормотал юноша.

Однако чуть позже, когда Жан-Марк попросил его проанализировать произведения Расина, он опять оживился и стал с горячностью утверждать, что, по словам Поля Валери, Расин скорее внес бы изменения в характер Федры, чем написал некрасивую строфу.

— Об этом упоминает Андре Жид[4] у себя в «Дневнике», хотите, я вам покажу?

Не ответив, Жан-Марк продолжал задавать своему ученику вопросы по литературе XVII века. Выяснилось, что у Жильбера нелады с датами, что он не читал половины пьес Мольера, что Лафонтен наводит на него смертельную скуку, что он не уверен в позиции Паскаля относительно янсенизма[5] и что едва ли он может сказать что-либо определенное относительно спора о «древних и новых авторах»[6]. Было ясно, что Жильбер черпает знания из того, что попадается ему под руку, и что его образование зависит от случайного выбора книг. Но Жан-Марк чувствовал, что, несмотря на эту бессистемность в обучении, его ученик в своих взглядах был разностороннее, оригинальнее и смелее его самого. «Зачем меня сюда занесло?» — подумал Жан-Марк и мужественно перешел к алгебре. Склонившись над параграфом о функции трехчлена, он вполголоса прочел его текст, потом перечитал еще раз и, опираясь на смутные воспоминания, начал объяснять Жильберу. Время от времени Жан-Марк заходил в тупик, и тогда Жильбер, вызывая в памяти недавно пройденное в классе, помогал своему учителю. Покончив с теорией, они перешли к практическим заданиям. С грехом пополам, подсказывая друг другу, продирались они сквозь дебри кривых, касательных и абсцисс.

Сидя за столом, Жан-Марк ощущал за своей спиной интеллектуальную мощь книжных томов, которые неподвижно покоились на стеллажах. Гениальные мысли всех этих знаменитых писателей, казалось, в любой момент были готовы выскочить из своего бумажного плена, словно чертик из коробочки. Книги придавали комнате сходство со святилищем, в котором собрана вся премудрость человечества. Такая библиотека у семнадцатилетнего юнца! Разве это справедливо? Жан-Марк старался побороть в себе глухое раздражение, вызванное богатством, буквально лезшим в глаза повсюду, от вестибюля до спален. Кстати, раньше он не обращал особого внимания на дорогую обстановку, окружавшую его в доме отца. И только поселившись отдельно и начав вести крайне скромный образ жизни, он стал замечать возмутительное всевластие денег. Жан-Марк был вынужден ограничивать себя во всем, порой даже в самом необходимом. Ему было неприятно видеть, как другие купаются в роскоши. Однако Жан-Марк не испытывал к ним чувства зависти, изо всех сил стараясь подавить в душе зарождающуюся классовую ненависть. Осуждать богатых — это слишком просто. Одной только едкой критикой нельзя изменить мир к лучшему. Разве Жильбер виноват в том, что его дед — удачливый финансист и член правления многих крупных корпораций? И почему бы господину Крювелье, заработавшему огромное состояние, не тратить его на приобретение произведений искусства? Хотя он наверняка плевать хотел на искусство, для него это просто удачное вложение средств! Но Жильбер не похож на своего деда. Вполне вероятно, что он прочел лишь одну четвертую или пятую часть томов, стоящих на полках его библиотеки, но даже те книги, в которые он ни разу не заглянул, смогли каким-то мистическим образом передать ему свое содержание. Проводя почти все свое время в лесу печатных страниц, среди несуществующих персонажей, этот юноша и сам приобрел какую-то искрящуюся эфемерность эльфа.

Задаче по алгебре не было видно конца, но Жан-Марк не хотел признаваться в своем невежестве. Двигаясь от уравнения к уравнению, он, обессилев, все-таки решил ее. Жильбер вздохнул:

— Вот уж не думал, что у нас что-нибудь получится, — признался он.

Было поздно, Жан-Марк встал, собираясь уходить.

— Я бы хотел дать вам «Озарения», — предложил Жильбер. — Прочтите, вы увидите…

— А вы прочтите «Поэтическое искусство» вашего друга Буало, — язвительно улыбнувшись, сказал Жан-Марк и тут же об этом пожалел.

Он ничего не мог с собой поделать: юноша одновременно и раздражал, и занимал его. Взяв протянутую ему книжку в зеленой кожаной обложке, Жан-Марк опустил ее в карман пиджака. В обратном порядке последовали коридор, картины, вестибюль, колонны из порфира с резными алебастровыми капителями и гобелены с блекло-розовыми мифологическими персонажами среди орнамента из синеватых листьев.

Стоя поздним вечером на тротуаре бульвара Мориса Барреса[7], Жан-Марк испытывал странное ощущение, словно он только что вынырнул на поверхность после длительного погружения в прошлое. Последние слова его ученика еще звучали у него в ушах. Жильбер говорил и думал совсем не так, как его ровесники. Он казался выходцем из довоенного времени. Кто знает, может, это влияние родителей его отца? Обращение на «вы», любовь к чтению, потрясающий комфорт, отсутствие друзей… Жильбер был несколько старомоден и в своем наивном энтузиазме, и в своей вежливости.

Брошюрка оттягивала Жан-Марку карман пиджака. При каждом шаге она острым углом больно впивалась ему в ногу. Подняв воротник пальто, Жан-Марк углубился в холодный сырой сумрак, в котором слабым светом мерцали точки уличных фонарей. Слева возвышались отвесные утесы богатых домов, справа простирался темный хаос Булонского леса, пахнущего прелой листвой. Вся эта часть Нёйи[8] надежно покоилась на солидных банковских счетах. Но имел ли Жан-Марк право возмущаться подобным положением вещей? Он, чей отец… «Да нет у меня отца!» — вдруг с горечью подумал он. В глубине души Жан-Марк признавался себе, что пытается оправдать свою нынешнюю убогую жизнь высокими идеалами, прекрасно понимая, что его бедственное положение — не что иное, как случайность. Если бы у него появилась возможность вернуться в семью, с какой радостью он бы это сделал! Ведь материальное благополучие — тот же наркотик. Человек, хоть раз испытавший на себе его действие, уже не может от него отказаться. А если и сможет, то лишь путем мучительной ломки. В свое время Жан-Марк решил, что сумеет переломить себя, и вот теперь он медленно изнемогает.