Великая мелодия - Михаил Колесников

— Недурно бы владеть такой силой, — сказал я.

— Ею владеют писатели, художники, — отозвался Дамдинсурэн. — Они ведь большую часть жизни проводят в условном времени, где все возможно. К примеру, за какое-то мгновение оказаться на краю Вселенной или провалиться в прошлое, залететь в будущее. Писатель беспрестанно заклинает духов зла. У ламы и шамана — магический обряд, который сильнее религии; у писателя — магия слов.

— Все мы заклинаем те или иные стихии, каждый по-своему, — согласился Ринчен. — Один беспрестанно бормочет тантру оммани, другой создает «Гамлета». Кто владеет знанием магического обряда, тот обретает власть над богами — дело известное.

Все, о чем они говорили, имело свой подтекст, не всегда мне понятный. Они были набиты древней мудростью, как храмы Эрдэнэ-дзу сокровищами тибетского и монгольского искусства.

В самом деле: каждый храм ломился от сокровищ. Книги, статуи, коралловые маски для священного танца цама, нити жемчуга на шеях и руках богинь, золотая и серебряная утварь, древние иконы. Оставалось лишь удивляться, что все это до сих пор в сохранности, хоть и без надзора.

Золотой свет словно бы таял вокруг меня. Откуда-то издалека доносились голоса Ринчена и Дамдинсурэна.

— Смотрите: еще один Ваджрадхара с бирюзой и красным камнем! Может быть, работа Дзанабадзара?

— А это техника мартан и нагтан — золото с красным на черном фоне…

— А что находится внутри Боди-субургана? Он такой огромный! — голос артистки Оюун.

Я хорошо запомнил бронзовую статую божества Ваджрадхара. Обычно этого громовержца изображают в устрашающих формах, трехглазым, в венце из черепов. Дзанабадзар изваял задумчивого пожилого мужчину с опущенным взором, безвольно опущенной на колено правой рукой. Скромные украшения из бирюзы. Грозная ваджра — молния на ладони левой руки казалась маленькой, безобидной игрушкой. Бог разглядывает ее словно бы с недоумением, на губах неопределенная, скорее скептическая усмешка.

«Возможно, это автопортрет Дзанабадзара?..» — подумал я тогда.

— А не сохранилось ли портрета Дзанабадзара?

— Вот он! — Ринчен взял с полки красочно оформленную книжку гармошкой. На монгольском. С портретом на первой странице. Что-то необычное было во всем облике высокого ламы Ундур-гэгэна. Я уже приметил, что на иконах лица «блаженных будд» и святых — яйцевидной формы, острым концом вниз. У этого была крупная обритая голова, угловатое лицо, широко открытые глаза под мощным разлетом тонких бровей, скорбный рот, тонкие усики, ямочка на подбородке. Одежды были плотно запахнуты. Лама сидел, поджав под себя ноги и подняв правую руку для благословения; в левой руке держал «колокольчик мудрости» с рукояткой «дордже», обозначающей власть. Он в самом деле напоминал мне своим волевым угловатым лицом Петра Первого.

— В книжке описана его жизнь, — сказал Ринчен. — Можете взять на память — это обычное издание.

— Но я не умею читать…

— Научитесь.

Пока высокая комиссия производила инвентаризацию ценностей, определяла, что необходимо увезти в Улан-Батор сейчас же, мы с Марией перезнакомились со всеми.

Особый интерес вызывала артистка Оюун, остроглазая, с кирпично-красными щеками девчонка в белом беретике, черном халате с белой оторочкой, без пояса и в шевровых сапожках. Мы вначале даже не поверили, что перед нами известная артистка. Когда мы очутились во дворе монастыря, она не торопясь вынула трубочку с нефритовым мундштуком и длинным, чуть изогнутым чубуком, на котором был подвешен крошечный серебряный колокольчик, раскурила ее и сделала две короткие затяжки.

— Всегда любуюсь нашей Оюун, — сказал Ринчен. — Оюун — не только артистка. Она — художественный руководитель театра. Писательница и переводчица. Очень известная.

— Эта девочка?

— Думаю, ровесница вам.

— А что она написала?

Показалось, будто Ринчен подшучивает над нами. Но он не подшучивал.

— К писательству она пришла через театр. Было ей тогда лет шестнадцать. Только что вернулась из Улан-Удэ, где училась на рабфаке. Устроилась переводчицей в Министерство просвещения. Вызывает ее известный драматург Аюуш и просит перевести гоголевского «Ревизора». С этого, по сути, и началось. Перевела «Робинзона Крузо». Стала писать маленькие пьесы и рассказы. Играет в своих пьесах. Теперь Оюун — член нашей писательской организации. Поговорите с ней: она знает Шекспира, Шиллера, Байрона, Гете, Гейне, Толстого, Достоевского, Золя, Флобера, Бальзака, Сервантеса, Джека Лондона и конечно же всех русских классиков. В совершенстве владеет русским.

— Невероятно! Она что, княжеского рода?

— Почти что. Ее отец был учителем. Обыкновенным учителем. При народной власти его сделали министром просвещения. Он переписывался с Горьким. Встречался с ним в Сорренто. Как переводчик сопровождал делегацию Сухэ-Батора в Москву, тесно общался с ним и видел Ленина. Владимир Ильич на прощание пожелал Эрдэни-Батухану быть «мостом» между Советской Республикой и Монголией. Он стал таким «мостом».

Мы познакомились с ней. Оюун в самом деле без малейшего акцента бойко говорила по-русски. Порывшись в сумочке, она протянула Марии две контрамарки.

— Приходите в наш театр, можете даже на репетицию, если интересно. Готовим «Три печальных холма». Познакомлю с нашими молодыми талантами. Впрочем, можно начать уже здесь. Видите того парня?.. Композитор. Его зовут Дамдинсурэн. Билигийн Дамдинсурэн.

— Еще один?

— Еще. Был шофером в «Монголтрансе». Разъезжал по трактам и горланил песни…

Так мы входили в своеобразный пласт монгольской культуры, познакомились с композиторами, скульпторами, художниками, научились разбираться в монгольской живописи «монгол зураг».

Что-то во мне как бы концентрировалось: возможно, сама Монголия, с ее историей, бытом, искусством.

Образ гениального скульптора Дзанабадзара как-то отодвинулся, отошел на задний план: его история имела многовековую давность, и она отступила под напором бурной, горячей современности. Во мне сами собой рождались образы новой Монголии. Я судорожно записывал в толстую тетрадь впечатления, разговоры с аратами и партизанами Сухэ-Батора.

Постепенно в центре записей оказался образ Сухэ-Батора. Его знали и помнили многие, были живы еще сын и жена. Эта грандиозная фигура степного богатыря, вождя монгольской революции словно бы входила с каждым днем в меня все глубже и глубже, требовала осмысления. Уже тогда, не будучи писателем, я не совсем осознанно повсюду искал героические характеры. Героический характер фокусирует лучшие черты народа. Конечно же, наслушавшись рассказов о Сухэ-Баторе от Ринчена и других, я отправился в Музей Революции.