Победитель Хвостика - Алексей Иванов

Далеко впереди тропу бесшумно пересекает троллейбус с погашенными фарами и исчезает в чаще.

- Смотри-ка!..— негромко досадует Танька.— Ну что делать с этой скотиной!.. Шпионит. А зачем — никто не знает.

Мы минуем косогор, старую просеку, спускаемся к реке и выходим к заброшенной деревне. Нелюди­мо чернеют остовы домов. Изредка сверкают листья i ранивы или осколки стекла. Это и есть Багаряк.

На берегу пылает костер. Подобно плахе, стоит чурбак с воткнутым топором, валяются поленья. На столбах из битого кирпича высятся три закопченных котла. Вокруг костра сидят три девицы с длинными зелеными волосами и веселыми, хотя и жуткими лицами, одетые в какую-то заплесневелую мешковину. Вместе с ними и тот, кого, видимо, и называют Прошлогодним Утопленником, — безобразный толстяк в лохмотьях.

И конечно, Тимофей Улыбка, подлец.

- Привет, — говорит всем Танька. — А вот и он.

- А-а!.. — радостно восклицает Тимофей, раздвигая улыбку.— Землячо-ок!..— И холод продирает меня в животе.— А я и не знал, что ты Татьянин дружок, хотел сожрать, грешным делом!.. Ну, садись, садись. Собак-то все еще дразнишь?..

Прошлогодний Утопленник сопит и сипло го­ворит:

— А я своих привел... Эти из старицы, надежные, с женихами...

Девицы стреляют глазами, шепчутся и хихикают.

—   Там этот троллейбус ошивается, — сообщает Танька. — Сходи, Тим?..

—   Ладно, проветрюсь, — покладисто соглашается Тимофей, берет полено и уходит.

Мне становится полегче.

Но тут в кустах раздается треск сучьев и шелест листвы. Кто-то огромный рвется на поляну. Я сжи­маюсь. Кусты расступаются, и из темноты к костру, переваливаясь, выползает наша банька с биостан­ции. Она останавливается, колыхаясь, и раскрывает дверь. Из двери выходят две сморщенные куриные ноги, топчутся на месте и замирают. Баня тяжело, забирается на них, будто надевает сапоги.

Девицы у костра киснут от смеха.

—   Ах ты поганец, волчий глаз!.. — вдруг слышим мы из лесу, и сразу раздается мощный шум, словно бежит носорог, а вслед за ним глухой и гулкий удар поленом в троллейбусный борт. — Получай, репей пакостный!..

—   Так, — подводит итог Танька, — с одним де­лом управились. Что ж, Маза, теперь подожди пол­часа...

Я покорно отхожу в сторону и сажусь в траву.

Через полчаса на поляне тесно, шумно, жарко, суетливо. Тенями носятся девицы с коромыслами, валит пар, котлы бурлят, окошки баньки тускло багровеют. Утопленник стоит на коленях и держит в огне костра могучие клещи. Тимофей с оглушитель­ным хрустом уминает рукой веники.

— Готово, девчонки! — высовываясь из дверей ба­ни, кричит Танька.— Тащите его сюда!

Я успеваю еще вскочить, но эти проклятые русал­ки, вылетая из тумана, сшибают меня с ног, хватают, ошпаривают кипятком. Я ору, цепляясь за свои шмот­ки, а они с визгом волокут меня и кидают в баньку, вскакивают сами и захлопывают дверь.

И тут я сожалею, что не умер маленьким.

В бане безвоздушное пекло, и я в момент обсы­хаю и снова обливаюсь потом. Любое движение об­жигает до пузырей. В голове треск, в глазах мали­новое зарево, легкие работают, как птичьи крылья. Темно и тесно, носоглотку дерут свирепые запахи грав. К окошку прилипают физиономии Тимофея и Утопленника. Девицы в багряном полумраке удеся­теряются числом и снуют с такой скоростью, что в глазах у меня все едет, и я лечу в какую-то бездну.

Я рвусь, отбиваюсь, кричу, хриплю, задыхаюсь, но им на это наплевать. Они, хохоча, окунают меня в здоровенную бадью, расстилают на полке и топят и пене из мха и грязи. Я давлюсь этой пеной, пус­каю пузыри, отхаркиваюсь, извиваюсь, сердце вы­растает размером с футбольный мяч и сумасшедше колотится. Потом меня вновь окунают в бадью, по-лощут там, подобно тряпке, достают, швыряют об­ратно на доски и начинают скрести корой. Мои кости гнутся и трещат, что-то скворчит, как масло на сковороде, кожа слезает лохмотьями, кровь заливает пол. Меня растягивают в разные стороны метров до трех и лупят скалками, а потом сжимают так, что затылок упирается в пятки, и давят, наваливаясь кучей. Меня выжимают и скручивают, из меня те­чет грязь, мазут и какая-то гадость. Меня вывора­чивают наизнанку и вновь полощут, я уже не могу сопротивляться. Я превращаюсь в кашу, в бесфор­менную массу, меня мнут, месят и тискают, как те­сто, разрывают на куски и слепляют в ком, раска­тывают, как блин, и моют вишневым соком. Мои останки вываливают в бадью и выдергивают меня оттуда совершенно нормального, с руками-ногами, и уже такого швыряют все на тот же полок и в четыре силы охаживают вениками. Я кричу и бо-роздю ногтями доски, кровавые царапины вспыхи­вают на теле и тут же гаснут. Трижды пропустив сквозь строй с дубовыми и березовыми прутьями, а затем с еловыми лапами, на меня выливают бадью и выбрасывают на улицу.

— В котлы! В котлы!! — вопят девицы.

Я взлетаю по приставной лесенке и бух в булькаю­щую жижу. Меня продирает судорогой, и я переки­дываюсь в другой котел, где до костей прохватывает испепеляющий огонь. Что со мной делается в третьем котле, я не понимаю, но оттуда я выскакиваю таким, словно состою из пружин и электричества.

Девицы налетают на меня, вереща, втаскивают об­ратно в баню, где хватают за руки и за ноги, валят и суют головой в окошко. Я и мигнуть не успеваю, как моя башка оказывается снаружи. Тут Тимофей Улыб­ка и Прошлогодний Утопленник пребольно хвать меня за уши да огромными гвоздями и приколачивают их к чурбаку. В рот лезет кляп, я бешено дрыгаю но-гами и верчусь, а девицы веселятся. Тимофей берет прокаленные в костре клещи и с размаху всовывает их мне, как говорит Николай Марков, в дыню. От страха я леденею, жмурюсь и тотчас слышу треск, лязг и скрежет. Рядом оказывается Танька и кладет мне ладони на лицо. Из моего черепа вытаскивают ка­кие-то железяки и бросают наземь. Они звякают друг об друга.

— Чего тама?.. Счетная машина?.. — говорит Ти­мофей. — Тащи ее, Прохор, давай, сволочь, зацепилась, ну, эк!.. Нечего здесь высчитывать, математик драный!.. А здесь?.. У-у!.. Ну и хреновина же!.. Вдво-ем берем, раз, два... Пошла-а!.. Линейки какие-то, трафареты... На фиг их!.. Ох, черт, не сломай, Про-кор... Не сломай, говорю!.. Спидометр!.. Нулевый со­всем, сгодится в хозяйстве.. Пробки какие-то, пломбы, заслонки... Сбивай их, сбивай!.. Давай зубило, так их!.. Раз!.. Раз!.. Едреный корень, ну и тормоза, Проша!.. Глянь, свеженькие — снимай, мне нужнее!.. И давай гайки открути, чтобы голова послабже держалась, вот... вот... Готово!

Из ушей моих выдергивают гвозди, меня ловко втаскивают обратно, и тут же разбухшая веревка обвивает кисти рук и лодыжки.

— Моя очередь, — зловеще говорит Танька, подкодя ко мне и растопыривая пальцы.

Она сует руки мне в грудь и вырывает сердце.

— Иди, углей напихай, — отдавая сердце, говорит она кому-то из помощниц.— Тряпку мне подайте...

Ее пальцы изнутри протирают мне глаза, чтобы я видел суть за суетой, чистят уши, чтобы я слышал правду сквозь ложь, тянут за язык, чтобы он не ле­жал, подобно полену, когда надо сказать доброе сло­во, оголяют нервы для чуткости, переделывают и прибирают меня.

А потом подносят раскаленное сердце и переми­нают его для мягкости, обвязывают веревочками для укрепления воли, прижигают огоньком для сме­лости, заделывают дырки, чтобы не помнило зла, и наконец засовывают в меня, и оно жжет мне грудь.

— И ноги, ноги ему вымойте! — кричит Тань­ка. — А то он скакал тут по своей грязи, по выжатой злобе, по ненависти, по гнилой крови любви к себе, по коростам скакал, по кускам жадности, по рвотине властолюбия, по гною предательства...

Я лежу обессиленный, измочаленный. Девицы льют воду и трут мои пятки. Я чувствую, что все, больше не могу выдерживать такое, нет сил. Сте­ны перекашиваются, потолок выпучивается на ме­ня, окошко слезится луною.

—   Танька... — зову я. Она склоняется надо мной, и в ее огромных глазах я вижу свое исхудавшее, как у мумии, лицо. — Танька, я, кажется, все... Сейчас коней двину...

—   Ничего не соображаешь, дурак! — говорит она, улыбаясь, и гладит меня по лбу.— Значит, получилось!..

И вот где-то после этого я и отъезжаю.

Злобные недоумки

В комнате у Витьки все расселись по койкам, чтобы слушать рассказ, который, объединившись, сочинили Толстая Грязная Свинья и Николай Марков.

—   Бобриска сейчас на бревнах около корта, — со­общил Барабанов, входя в помещение.— Конспира­ция обеспечена.

—   Вот и хорошо, — сказал Николай, раскрывая тетрадь. — Итак, я начинаю.

В нонешнее лето много похорон послучалось в Ко­ровяке. Мерли старики прямо друг за другом. Как за­вечереет, глядишь — то в одной избе старухи завоют, то в другой. Быстро сходили на нет старые коровя-ковичи. Да и сколько уж пройдено, сколь дорог потоп­тано, сколь землицы перепахано. Выдь за плетень — до косогора повсюду борозды поросшие, борозды, бороз­ды... В былое время пашня была знатная, а теперь все бурьян тронул да быльем затянуло. Пела, плакала, надрывалась гармошка в руках у дяди Козьмы — токо руки война ему и оставила. Тридцать восемь мужиков ушло из Коровяка, да один Козьма-инвалид вернулся... Кто под Смоленском полег, кто под Курском, а на тракториста Крупянникова Савелку похоронка аж из-под чухонского города Бреслау пришла. С тех пор захирело хозяйство в Коровяке, молодежь в города по­далась.