Повесть о Зое и Шуре - Любовь Тимофеевна Космодемьянская
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Я сегодня больше не играю! Потому что мама приехала! — торжественно объявила Зоя.
И детишки вереницей, как гуси, направились к калитке.
Взяв Зою и Шуру за руки, я пошла с ними в дом к дедушке и бабушке, которые уже ждали нас за столом.
… Когда живешь постоянно со своими детьми, перемены, происходящие в них, не так заметны, не так поражают. Но теперь, после долгой разлуки, я не могла наглядеться на своих ребят и поминутно открывала в них что-нибудь новое.
Зоя очень выросла. Она стала совсем худенькая, большие серые глаза точно светились на смуглом лице. Шура тоже вытянулся и похудел, он был очень силен для своих шести лет: он без труда приносил воду из колодца, помогал бабушке, когда она стирала, — носил к речке таз с бельем.
— Он у нас богатырь, — сказала она мне, с гордостью поглядывая на внука.
В первые дни дети ходили за мною повсюду, не отпуская меня ни на минуту.
— Мы с тобой уедем, да? Ты нас больше не оставишь? — спрашивали они меня по десяти раз на день, заглядывая в глаза.
— Да разве вам плохо тут?
— Хорошо, только без тебя скучно. И без папы. Нет, уж ты нас больше не оставляй! Забери с собой, ладно? Заберешь?
Зимой Зоя и Шура болели скарлатиной. Около трех месяцев они совсем не встречались со сверстниками; единственным их обществом были дедушка с бабушкой. Неудивительно, что ребята переняли «взрослую» манеру рассуждать. Забавно было слышать, как солидно и вразумительно разговаривала Зоя.
— Маленьким курить не годится, — веско, с расстановкой, совсем как бабушка, сказала она как-то соседским мальчикам, — долго ли до беды, еще пожар наделаете!
В другой раз я слышала, как она наставляла подругу:
— Параня, ты зачем говоришь по-рязански: «ня знаю», «ничаво»? Ты послушай, как другие говорят: «не знаю», «ничего».
Как-то Шура разбил чашку, но не сознался. Зоя посмотрела на него в упор и нахмурилась.
— Зачем говоришь неправду? Врать нельзя! — строго сказала она со всей убежденностью своих неполных восьми лет.
… Мы не расставались в то лето. Вместе ходили в поле, на речку, вместе помогали бабушке по хозяйству и даже спали рядом. И никак не могли наговориться.
— Я пойду осенью в школу? — спрашивала Зоя. — В московскую? А меня не засмеют, что я читаю плохо? Скажут: вот, деревенская, как читает! Ты им скажешь, что я всю зиму болела? Ты не забудь, скажи!
— И я тоже в школу пойду, — повторял Шура. — Я один не хочу. Я с Зоей хочу.
Они еще больше подружились за этот год. И прежде они редко жаловались друг на друга, а теперь этого никогда не случалось: все свои споры и размолвки они решали между собой, без старших; повздорив, быстро сами, мирились и всегда горой стояли друг за друга.
Бабушка рассказала мне такой случай.
Незадолго до моего приезда в Осиновых Гаях гостила жена брата Сергея со своими детьми, Ниной и Валерием. Дни стояли жаркие, ночи душные, и решено было, что Анна Владимировна вместе со своими ребятами будет ночевать на сеновале. Туда же отправились Зоя с Шурой. Легли. И вдруг Шуре, лежавшему с краю, вздумалось напугать гостей. Он укрылся с головой, уткнулся носом в сено… и в ночной тишине послышалось какое-то таинственное шипенье.
— Мам, слышишь, змея! — прошептала испуганная Нина.
— Какая еще тебе змея, глупости!
Шура прыснул, подождал немного и снова зашипел. Сообразив, в чем дело, тетя Аня сказала строго:
— Шура, ты нам мешаешь спать! Уходи в комнату и там лежи и шипи, если тебе хочется.
Шура послушно отправился в дом. Вслед за ним поднялась и Зоя.
— Зоенька, а ты куда? Ты оставайся.
— Нет, раз вы Шуру услали, так и я не останусь, — ответила Зоя.
И так было всегда: они неизменно заступались друг за друга. Но это не мешало Шуре иной раз сердито кричать, когда Зоя делала ему замечание:
— Уйди! Отстань! Хочу и буду!
— А вот не будешь, я не велю! — спокойно и уверенно отвечала Зоя.
ВСЕ ВМЕСТЕ
В конце августа мы приехали в Москву, Анатолий Петрович встречал нас на вокзале. Ребята чуть не первыми выскочили из вагона и со всех ног кинулись к отцу, но не добежали и остановились: ведь целый год не видались, как не растеряться!
Но Анатолий Петрович понял их растерянность и нерешительность, сгреб обоих в охапку и, всегда сдержанный, скупой на ласку, крепко расцеловал ребят, погладил по стриженым головам и сказал так, словно они расстались только вчера:
— Ну, сейчас я покажу вам Москву, Поглядим: похожа она на наши Осиновые Гаи?
Мы сели в трамвай — какое это было испытание храбрости и любопытства! и с грохотом и звонками понеслись по Москве, мимо высоких домов, мимо блестящих автомобилей, мимо спешащих куда-то пешеходов. Ребята так и прилипли носами к оконному стеклу.
Шура был совершенно потрясен тем, что на улицах такое множество народу. «Куда они идут? Где они живут? Зачем их столько?» — кричал он, позабыв обо всем и вызывая улыбки пассажиров. Зоя молчала, но у нее на лице читалось такое же страстное нетерпение: скорее, скорее! Все увидеть, все разглядеть, все понять в этом новом, огромном, удивительном городе!
И вот наконец окраина Москвы, небольшой домик близ Тимирязевской академии. Мы поднимаемся на второй этаж и входим в маленькую комнату: стол, кровати, неширокое окно… Вот мы и дома!
… Из всех памятных дней в жизни человека день, когда он впервые ведет своего ребенка в школу, — один из самых хороших. Наверно, все матери помнят его. Помню и я. Это первое сентября тридцать первого года было такое ясное, безоблачное, деревья Тимирязевки стояли все в золоте. Сухие листья шуршали под ногами, нашептывая что-то таинственное и ободряющее — должно быть, о том, что с этого часа начинается для моих ребят совсем новая жизнь.
Я вела детей за руки. Они шли торжественные, сосредоточенные и, пожалуй, немного испуганные. Зоя крепко сжимала свободной рукой сумку, в которой лежали букварь, тетради в клетку и в косую линейку, пенал с карандашами. Шуре очень хотелось самому нести эту замечательную сумку, но она досталась Зое — по старшинству. Через тринадцать дней Зое должно было исполниться восемь лет, а Шуре едва пошел седьмой год.
Что и говорить, Шура был еще мал — и, однако, мы решили отдать его в школу.
