Волчье время. Германия и немцы: 1945–1955 - Харальд Йенер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Даже такая высокообразованная и политически мудрая писательница, как Элизабет Ланггессер, находила красоту в гибели городов и извлекала из этого предмета лирические ноты. Глубоко верующая дочь еврея, обратившегося в католичество, в 1947 году она вернулась в свой родной Майнц. Там она с восторгом приняла участие в карнавале и написала об этом текст, который был опубликован 16 марта 1947 года в берлинской Tagesspiegel под названием «Холодное путешествие в Фастнахт». После известной дозы «Домталя» урожая 1945 года, «которое еще имеет легкий привкус виноградного сусла и только через пять-шесть лет раскроет свой подлинный букет», ей вдруг открылось очарование разбомбленного Майнца.
«Разрушенная прелесть. Ни один Капитолий не выглядит более античным, ни один храм – более изящным, ни один фасад не дышит большей мощью. Но если другие города рейха, современные мегаполисы… не более чем просто разрушены – руины, похожие на обломки огромных зубов, разверстые пасти древних амфибий и сломанные хребты, – то достоинство и значительность, человеческая мера и духовная свобода римско-барочного города, такого как этот, вновь вырастают в полный свой рост лишь теперь, из хаоса разрушения; он еще раз обнажает свой фундамент и первооснову, из которой вырос; органичность и лапидарность; семя и камень. Как отчетливо выделяются на фоне неба изогнутые, пустые фронтоны, какими легкими кажутся отдельно стоящие стены с пустыми проемами окон! Здесь сохранился нежный лиственный орнамент, там – изящный фриз, и когда речка струится по камням, кажется, будто она высвобождает родничок, обол из недр могилы, улыбку пенат. В этих руинах не осталось ничего – только мечты и воспоминания. Очень глубокие и неразрушимые, окаменевшие воспоминания: плоские камни, которые осеняют путь или не-путь в выложенных кирпичом арках по подобию римских акведуков. Какая мощь! Обнаженная, как сила великанов, и в то же время низвергнутая и побежденная, как древний род гигантов. Как все это будет выглядеть, когда луна прольет на землю свое волшебное сияние, загадочный свет Гекаты? Когда весной этот могильник прорастет травами и сорняками, печеночницей, анагаллисом и плоскими розетками подорожника, а на какой-нибудь колонне, словно кем-то приклеенная и забытая, замрет раковина улитки, перекликаясь своей спиралевидной формой с изгибом волют – мелодичней и сильнее, чем рисунок какого-нибудь Родена, когда его грифель скользит по листу бумаги, копируя барельеф».[44]
Этот текст нужно прочесть несколько раз, чтобы полюбоваться всеми гранями духовной флоры, взращенной фантазией автора на руинах Майнца. Он великолепен, точно выстроен, но в то же время неудобоварим в этой выставленной напоказ культурно-исторической эрудиции, с которой автор увязывает ужасы войны с мифологическими сюжетами и мысленно чокается очередным бокалом «Домталя» урожая 1945 года с геройски павшими стенами.
Если даже поэтесса Ланггессер могла смотреть на руины своего родного города с таким философским спокойствием, то неудивительно, что как раз архитекторы находили в разрушенных городах множество источников положительных эмоций. Они недолго пребывали в шоке и ужасе; очень скоро они уже предавались нескрываемой радости по поводу творческой свободы, которую им обеспечили бомбы. Базельский архитектор Ганс Шмидт был в восторге от «гигантских лакун в городском организме» и видел в них предвестие будущего. Во время своего визита в Берлин он написал: «Груда камней… обрела воздух и пространство. Отдельные строения кажутся невероятно пластичными. Неужели это невозможно – дать городу, который вновь отстроят, это величие и пространство, эту глубину и ширь разверстого над ним неба?»[45]
Вернер Хельдт: «Развалины», 1947 год. «Теперь Берлин и в самом деле стал приморским городом! – писал художник своему другу Вернеру Жилю в Штутгарт, – Приезжай к нам в Берлин, он очень похорошел благодаря руинам»
А Ганс Шарун, назначенный в 1945 году председателем комиссии по восстановлению Берлина, видел в разрушении прежде всего сэкономленные расходы на снос поврежденных зданий: «Механическое разрежение застройки за счет бомбардировок и штурма дает нам возможность широкомасштабного, органичного и функционального восстановления». [46]
Пожалуй, самое благотворное влияние руины оказали на творчество берлинского художника Вернера Хельдта. В двадцатые годы он писал меланхолические городские пейзажи, главным образом окрестные улицы, которые превращал на своих полотнах – очистив от рекламы, декора, а чаще всего и от людей – в воображаемое, совершенно свободное городское пространство. После войны, вернувшись из плена, Хельдт открыл для себя новый Берлин, который странным образом оказался ближе к его довоенному видению города. Еще до войны, когда его одолевали, как он выражался, «хузумские настроения», он воспринимал Берлин как некий серый приморский город. В стихотворении «Моя родина» в 1932 году он писал:[47]
Глава третья
Великое переселение народов
Летом 1945 года в четырех оккупационных зонах жили приблизительно 75 миллионов человек. Многие из них оказались не там, где должны были или хотели бы находиться. Одни были мобилизованы, другие изгнаны из своих жилищ или стран, третьи угнаны на работу в Германию. Великая мясорубка войны выплюнула уцелевших вдали от их родины или от дома.
В числе этих сорока миллионов выкорчеванных из родной почвы людей была и бóльшая часть десяти с лишним миллионов попавших в плен немецких солдат. Большинство из них постепенно, начиная с мая 1945 и до конца 1946 года, отпустили домой, за вычетом трех с половиной миллионов военнопленных, интернированных в Советский Союз, и 750 тысяч увезенных во Францию. Немецкие военнопленные сидели в лагерях, разбросанных по всей Европе и в США. Несколько миллионов солдат оказались в плену уже после того, как британцы и американцы вступили на немецкую землю; большинство из них сдались добровольно.[48]
Девять миллионов горожан из страха перед бомбежками или из-за того, что лишились жилья в результате авианалетов, бежали в сельскую местность или были эвакуированы. Большинство из них желали вернуться домой, тем более что деревенские жители не питали к ним особой симпатии. Однако из-за того, что транспортная система была разрушена, возвращение в родные пенаты оказалось непростой и часто невыполнимой задачей. Чемоданы превратились чуть ли не в самый ходовой товар. Достать их было практически невозможно; они стали дефицитом еще во время постоянной беготни из квартиры в бомбоубежище и обратно.
К числу тех, кто был оторван от своей родины, относились и от 8 до 10 миллионов вчерашних узников концентрационных и трудовых лагерей. У них не было ничего, кроме арестантских лохмотьев. А освобождение еще совсем не означает быстрое возвращение домой – если вообще есть куда возвращаться. Тем, кому не выпало счастье сразу же после освобождения получить от оккупационных
