Хроника Ливонии - Генрих Латвийский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Напрасно было бы, однако, особенно подчеркивать значение документальных, источников Хроники[89]. Г. Лаакманн вполне прав, говоря, что для обширных и основательных архивных изысканий у Генриха не было времени и если он иногда пользовался документами, то большею частью только случайно[90]. Мы добавили бы к этому одно: у автора Хроники не было не только времени, но и достаточного материала для архивных изысканий. Архив епископии во время Альберта, наверное, был еще в зародыше, и обширные изыскания тут негде было производить.
Так обстоит дело с источниками Хроники по содержанию. Она оказывается совершенно оригинальным произведением, не имеет никаких заимствований из других авторов и даже по отношению к документальным источникам сохраняет почти полную независимость, в общем однако не противореча им ни в чем существенном.
Менее оригинальна форма Хроники, ее стиль и литературная внешность. Правда, и тут нельзя уловить влияния какого-либо индивидуального автора (за исключением мелочей, о чем см. ниже), но общий характер литературного оформления не представляет особого своеобразия на фоне эпохи.
Одной из составных частей стилистического наряда Хроники являются украшающие речь цитаты.
Трудно сказать, действительно ли Генрих читал древних или был знаком с ними только по каким-нибудь извлечениям, флорилегиям, школьным штудиям и т. п.[91], но в Хронике, по крайней мере в трех местах, отмечены прямые цитаты из Горация и Вергилия (Х.3 — Hor. Epist., I.18.71; Х.3 — Verg. Eclog. III.93; XXIX.8 — Verg. Aen. I.1203), а сверх того указывают и еше несколько выражений, сильно напоминающих то Овидия или Варрона (II.5 — verbis non verberibus), то Саллюстия или Вергилия (например, XIV.4 — dolos querere: ср. Sall., Jug. — 73; Verg. Eclog. V.61), то Корнелия Непота (I.2 — familiaritate coniuncti: Corn. Nep., Att. 12). Даже если все это результат школьного обучения, а не собственного чтения, вне сомнения остается хорошее усвоение Генрихом и умелое применение этих образцов классического стиля.
Из средневековых писателей автор Хроники, повидимому, знал Сульпиция Севера и папу Григория. Заимствования из Сульпиция находим в I.11, в словах, какими ливы уговаривают Мейнарда остаться с ними (ср. Sulp. Sev. epist. III ad Bassulam)[92]; затем — в характеристике Филиппа рацебургского в XVII.1 (ср. Sulp. Severi opera, Amstelod., 1665, стр. 492, и, может быть, Vita beati Martini, cap. 26 — ibid., стр. 476)[93]; наконец, в тех местах XXIX.9, где Генрих говорит о своем сочинении, уже А. Ганзен[94] видел известное сходство с отдельными выражениями Сульпиция (в Vita b. Martini), хотя, с другой стороны, такое же сходство тут отмечается и с евангелистом Иоанном (1 посл., I.1; еванг. Иоанна, 20.30 и 31; 21.35). Влияние папы Григория, одного из самых распространенных писателей средневековья, замечено Р. Гольтцманном[95] в словах IX.9: sed quia sagitta previsa minus ferit, представляющих парафразу Minus enim jacula feriunt, que previdentur из Greg. Homiliae in Evang., II, 35. Другие места (отдельные выражения) из "Диалогов" Григория можно сближать с характеристикой Мейнарда в 1.2 (Greg. Dial. II, cap. 1; также Dialog. III.3; III.21 и 23)[96].
Еще некоторые отдельные фразы в Хронике признаются заимствованиями. Так, упоминание XII.2 о Сцилле и Харибде уже Грубер и Пабст сопоставляли с вошедшим в пословицу: "Incidit in Scyllam cupiens vitare Charybdim", а это изречение идет от Alexandre is Вальтера ф. Шатильона, составленной между 1178 и 1182 г.[97] Эпитет богоматери в XXV.2: "que maris dicitur stella" Пабст сближал с объяснением имени Maria (Mirjam) в 7 книге Etymologiarum Исидора Севильского: "Maria (Mirjam) illuminatrix sive stella maris". В Арндт видел тут заимствование из Venantii Fortunati carmina (III.5 — MGH, Auct. ant., IV. 1, 1881 г., стр. 385, № IX, где сказано: "Ave, maris stella"), что вероятнее, хотя, конечно, еще не свидетельствует о непосредственном знакомстве Генриха с текстом Венанция, так как могло быть взято из бревиария. Возможно, наконец, что самый характер неточного в дате известия о взятии крестоносцами Дамиэтты (XXIV.7), а также кое-какие черты в нередких у Генриха описаниях осады объясняются знакомством хрониста с некоторыми известиями о пятом крестовом походе, имевшими тогда очень широкое распространение.[98]
Все эти немногочисленные цитаты, аналогии и сходства, до известной степени характеризуют, конечно, литературный обиход Генриха, но главного в стилистической характеристике его объемистого произведения дать не могут, по незначительности их удельного веса в общей композиции.
Главное место здесь принадлежит библии. Заимствования из библии — сравнения, образы, положения, обороты речи и детали композиции постоянно встречаются у Генриха, а отдельные места Хроники целиком (и явно с умыслом) выдержаны в библейском тоне. Возьмем такие примеры, как характеристика Волквина (XIII.2), утешение по поводу гибели убитых курами (XIV.1), описание битвы при Имере (XIV.8), проповедь Алебранда (XVI.4), сравнения о рижской церкви (XXVIII.4), места, где говорится о печали Эстонии (XVIII.5), о следующих друг за другом вестниках (XXIII.9), об изгнании судьи Годескалька (XXV.2) и т. д.; ср. композицию в XV.1, XIX.5, XIX.6, XXIII.2, XXIV.3 и др.
Зависимость от библии столь же естественна для нашего автора, как и для всей его эпохи. Пользовался ли он непосредственно Вульгатой или частью черпал библейские элементы из бревиария, миссала и т.п.[99], в конце концов безразлично, так как библией и ее отражениями полон был круг чтения клирика и в школьные годы и в годы миссионерства, проповедничества, священства. В известной мере, вероятно, у всех грамотных людей XIII в., а у Генриха, разумеется, и в большей мере библия была составной частью личного мировоззрения, ее язык и стиль являлись уже не только предметом подражания, а и собственным языком клирика-литератора. Провести здесь границу между "своим" и "заимствованным" нелегко, да едва ли и нужно.
Сам Генрих называет свой стиль "простым, не высоким" (humili stylo). Его и вообще принято считать таким,
