Волшебные узоры - Ольга Лаврова

— Рецепт из той самой поликлиники. Вам не кажется, что это просчет — хранить?

Михеев предпочел «не уловить смысла». Кражу из регистратуры трудно будет доказать, коли сам не покается. Но шут с ней пока. Приближается главное.

— Расскажите, как вы провели вечер, когда в подъезде Никишиных был ранен человек.

— Если вы назовете число…

— Пятница, десятое.

— Пятница… Насколько понимаю, вопрос касается алиби, — подчеркнул он для ребят («элиби» — произнесли кривившиеся губы). — Пятница… дай бог памяти… пятница…

Афоня бросился на выручку.

— Мы были на матче!

— Правильно, Афоня! Играли «Крылышки» с «Локомотивом». А после матча втроем пошли ужинать в «Эльбрус». Салатик с крабами, филе под соусом, пили сухое.

— Сколько вы там пробыли?

— Часа три, не больше. Афоне же в школу вставать.

Вот на что ставка! Пал Палыч обернулся к братьям, Михеев тоже, и взгляд его умолял, заклинал, требовал. Игнат первым сообразил, чего он хочет: подтверждения фальшивого алиби. Потом сообразил и младший и заерзал на диване, словно стало припекать снизу. Оба в открытую маялись. Афоня пролепетал:

— Действительно… мне вставать…

— Хорошо так посидели, — подхватил Михеев. — С футбола всегда аппетит зверский, как будто сам мяч гонял.

Гнев поднял Пал Палыча из-за стола, бросил между ребятами и Михеевым с его горячечным, нестерпимым взором.

— Игнат! Афанасий! Были вы в пятницу в ресторане?

Афоня вытер мокрый лоб.

— Салат вот помню… и филе… — балансировал он на краю обрыва в ложь и ждал поддержки старшего, ждал от него знака — что дальше?

— Я не спрашиваю, что вы ели, я спрашиваю когда? В пятницу, десятого — да или нет, Игнат?

Глядя на него, Пал Палыч вдруг отчетливо понял, что если тот сейчас соврет, то на этом и упрется, хоть режь. С его характером не так стыдно, что соврешь, — стыдно признаться, что соврал!

— Однозначно, Игнат. Да или нет? Но прежде подумайте! Это не просто ответ — это поступок. Это будет решение!

Игнат сдался то ли Знаменскому, то ли сгущавшемуся вокруг ощущению непоправимой беды.

— Я не уверен… кажется, это было в субботу…

— Не успел трижды пропеть петух! — воскликнул Михеев. — Эх, Игнаша!

Тот съежился.

— Оставим Священное Писание. С вас вполне хватит Уголовного кодекса! — сказал Пал Палыч через плечо, празднуя победу. — Знаете, ребята, за что Серов получил нож в спину? Слушайте. Он увидел вас на стадионе в компании вашего друга. Он, вероятно, хорошо представлял себе, что это за человек. Серов махал вам, но вы не догадались подойти. Тогда он пошел вас предостеречь. Последние его слова были: «Надо предупредить парней насчет одного гада».

— Сергей Филиппович… — одними губами прошептал Игнат.

Михеев яростно ощерился:

— Неужели вы не видите: начальнику нужно раскрыть дело, а кишка тонка! Вдруг удача — подвернулся человек с судимостью! Вали на него, все равно замаранный! Где этот ваш Серов, Чернов, знать его не знаю, давайте очную ставку!

Пал Пальм пережил пронзительный миг печали и радости, сплавленных воедино. Серов умер — убийца пойман. Переждал, пока сердце нашло привычный ритм, и сказал с холодной душой:

— Вашего главного обвинителя нет в живых, и все-таки мы здесь. Безнадежно, Михеев. Вы уничтожили свою историю болезни, но кровь-то у вас прежняя. Удар ножом был слишком силен, вы порезались, кровь — ваша кровь — затекла под рукоятку и была исследована экспертом. Стоит теперь сделать сравнительный…

— Не верю! — заорал Афоня. — Ну, узнали бы мы, что Сергей Филиппович сидел, ну и подумаешь! Разве за это убивают?!

— Правильно, Афоня, спасибо! — просветлел Михеев.

Пал Палыч сел записать течение допроса. На бумагу ложилась схема диалога, лишенная жестов, интонаций, пауз. Вопрос — ответ, вопрос — ответ. Вот это сердечное «спасибо, Афоня» сюда, конечно, не попадет, как несущественное. Хотя ухо Пал Палыча его зафиксировало и запомнило.

И где-то парень был прав со своим выкриком «За это не убивают!». То есть убивают и не за то, совсем ни за что. Но в данном случае… Знаменский сознавал — мотивы сложнее, чем он обрисовал их ребятам. Пока далеко не все с Михеевым ясно.

В смежной комнате своим чередом двигался обыск. Кибрит подсвечивала ручным фонарем в пыльное пространство между стеной и немного отодвинутым буфетом. Томин исследовал его содержимое. Заглянул в чайник, в сахарницу. Начал тонкой струйкой переливать в тарелку сгущенное молоко.

Понятых он довольно настырно извлек из квартиры на той же лестничной площадке. Супружеская чета, сильно на возрасте. Мужа, лысенького и сонного, оторвал от телевизора, жену от постирушки, которую ей досадно было бросать. К тому же оба совестились (в чужое жилье на ночь глядя) и долго не могли взять в толк, какова их роль при столь пугающем и неприятном событии. Обыск! Мужу, судя по обрывочным репликам, померещился призрак тридцатых годов.

Впрочем, вел он себя лояльно, даже — презрев радикулит — помогал двигать буфет и держал для Зины стул, когда она полезла снять сверху керамическую вазу, где обнаружила трех дохлых мух и грязную соску-пустышку.

Жена же, сидевшая возле двери, была поглощена допросом. Не все долетало сюда внятно, не все она понимала, но сочувствовала жильцу своих соседей и мальчикам, что так горячо за него заступались. Молодой человек в милицейской форме, наверно, путает, не может этот представительный культурный мужчина быть уголовником. Правда, она расслышала, будто он раньше сидел, да ведь кто раньше не сидел.

Потом мальчики испугались, что ли? Милицейский работник сказал, что кого-то убили, мужчина на него закричал, худенький мальчик тоже закричал, а рядом муж раскашлялся, мешая слушать. Потом все замолчали, женщина вспомнила про обыск и, обернувшись, застала Томина за нелепым переливанием сгущенки.

Перед понятой Томин был в долгу за прерванную стирку и потому объяснил:

— Недавно в клубничном варенье нашел три бриллиантовых кольца.

— Нет, правда?

— Честное слово.

Он снял картон с початой банки консервов, потыкал туда вилкой, глянул на картон.

— Зинаида.

Гордая Маргарита среди гостей Воланда. Жирное пятно искажало ее фигуру, делало смешной.

— О! Надо показать.

Как положено, предъявила Пал Палычу и после разрешающего кивка старшему Никишину.

Он схватил гравюру, испорченную масляным кругом.

— Где вы нашли?

— Были шпроты накрыты. За буфетом есть еще.

Игнат бросился к буфету, покопался за ним, вернулся, держа несколько гравюр с налипшими ошметками паутины.

— Ни одна не продана! — воскликнул он, глубоко уязвленный.

— Прости, Игнаша! — взмолился Михеев. — Помочь хотел! Ведь просто так ты бы не взял. Ну, считай, я их купил!

— Консервные банки покрывать?! — Игнат шагнул к окну, за штору, отгородился от всех выцветшим бежевым полотнищем.

Афоня, болтун и непоседа, застыл на диване в каменной неподвижности, только хохолок подрагивал. Трудно переносят ребята разочарование, расставание с Михеевым. А впереди еще один удар. Пал Палыч пошуршал протоколом.

— Вернемся к убийству Серова.

— За каким дьяволом мне ваш Серов нужен? Даже ребенку ясно, что за это не убивают!

— Ребенок не знает, что такое восемьдесят седьмая статья.

— И незачем ему знать! Хватит ворошить мое прошлое! Я отбыл наказание — все!

Кибрит и Томин между тем принялись исследовать дно буфета. Он был высокий, громоздкий — явно переехал сюда из прежнего жилища, где располагался привольно, не достигая потолка, может быть, на метр. У хозяев либо не было средств на новую мебель, либо не отличали они старины от старомодности и почитали за ценность многоэтажный гроб с бутылочно-зелеными стеклами в дверцах. Это был наиболее обжитой Михеевым предмет обстановки, и обыск на нем задержался. Томин подстелил газету, лег на пол и ощупывал дно снизу.

— Ваш друг, — обратился Пал Палыч к бежевой шторе, — судился за изготовление фальшивых денег. Это и есть восемьдесят седьмая статья. — Игнатовы ноги в стоптанных ботинках переступили, словно ища опоры более прочной, чем пол. — И, думаю, хотел вернуться к прежнему. Но возраст не тот, сноровка потеряна. Понадобился помощник. И тут он разыскал вас. Есть подозрение…

Батюшки, что вытворяет глазами, испепелить готов!

— Гражданин Михеев, у меня будут ожоги. Так вот, есть подозрение…

Зиночка. Что-то выкопала… Ну конечно! То самое!

— Уже не подозрение, — сказала она, понимая, что прямо-таки артистически вписывается в ситуацию. — Это называется «следствие располагает убедительными доказательствами», — и повернула лицом к публике склеенную из нескольких фотографий сильно увеличенную двадцатипятирублевку.

— Обалдеть! — выдохнул Афоня.