Счастливый покойник - Анна Александровна Шехова

Он откланялся и отправился на почту, предвидя, каким изумленным и неприязненным взглядом встретит его Аполлинария Григорьевна. Опоздание на службу на целую четверть часа было в ее глазах немыслимым преступлением. И в любой другой день Феликс Янович согласился бы с ней. В любой, но не в тот, где его мысли были заняты преступлением иного рода. Как ни крути, все-таки немного более серьезным.

Феликс Янович оказался прав, о чем ему сообщил нарочный, прибежавший от Кутилина после полудня. Колбовский оценил знак уважения от урядника.

Два письма, исписанных твердым почерком почти без наклона, были обнаружены в комнате Ульяны Гривовой. Они были вложены в ее личную Библию, что еще раз подчеркивало ту особую значимость, которую девица придавала им. В первом послании Павел Алексеевич сообщал, что дела идут на лад: ему удалось скопить небольшую, но ощутимую сумму денег. И скоро он намерен прибыть в Коломну, чтобы встретиться со своей нареченной. Во втором письме он умолял Ульяну о личной встрече и просил прийти к нему на квартиру, где их никто не увидит и не услышит. По указанному в письме адресу тотчас были направлены полицейские урядники.

Хозяйка квартиры, престарелая и глуховатая госпожа Миронова, сообщила, что жилец «убыл вчерась». Однако она по портрету опознала Ульяну Гривову как барышню, которая приходила в гости к ее жильцу. «Я еще смотрю и думаю – вроде приличная на вид девица!» – возбужденно рассказывала старуха.

– И догадайтесь, когда состоялся этот визит? – Кутилин потирал руки, рассказывая всю эту историю начальнику почты. – А прямо вечером накануне дня убийства. Так что, думаю, Феликс Янович, в этот раз вы все-таки ошиблись. Злодеяние планировалось заранее. Возможно, Ульяна Петровна специально спровоцировала ссору с отцом. А потом ворвался Щеглов.

– Но вам не кажется странным, что Глаша не видела и не слышала, как он пришел? Притом что ссору с барышней она слышала отлично.

– Мы все узнаем, когда изловим этого голубчика! – уверенно сказал Кутилин. – Ишь, мерзавец! Девицу подставил, а сам дал деру. А она, дура, молчит, выгораживает.

– Возможно, он не дал деру, а просто уехал по делам, – аккуратно заметил Феликс Янович. – И пока еще не слышал про арест его невесты.

Правота господина Колбовского обнаружилась очень скоро.

Тем же вечером, когда октябрь решил окончательно сдать позиции ноябрю и в честь этого пошел первый снег – липкий, мокрый и мгновенно тающий, по размокшей листве, которую еще не успели сгрести дворники, прямо по Ратушной улице прошел решительным шагом невысокий, угрюмый мужчина, который выглядел значительно старше своих тридцати лет. Это часто случается с людьми, которые с малолетства предоставлены сами себе, а потому учатся работать скорее, чем разбирать грамоту. Таким был и Павел Алексеевич Щеглов – бывший приказчик купца Гривова. Оставшийся без родителей в юном возрасте и воспитанный купчихой-теткой, у которой своих ртов в доме хватало, он уже семи лет от роду трудился на побегушках в лавке своего дядьки. У него была твердая рука и острый ум – сложные расчеты он делал влет в уме. После скандала с дочерью Гривова многие говорили, что купец дал маху – Щеглов с его характером непременно еще выбьется в люди.

Когда Павел Алексеевич проходил через мокрую Ратушную площадь, городовой, увидев и узнав его, метнулся было наперерез, но Щеглов указал рукой в сторону полицейского участка.

– Не трудись, братец. Сам иду.

Городовой, прикинув, что скрываться здесь Щеглову особо некуда, с долей облегчения вернулся в свою будку. А Павел Алексеевич, вытирая с рыжеватых колючих усов налипающий снег, пошел дальше. Через пять минут он вошел в дверь полицейского участка. В жарко натопленном, тесном помещении висел густой запах махорки и сонная тишина. Молоденький дежурный надзиратель поднял сонный взгляд на Щеглова, но тут же подскочил на ноги, хлопая глазами. Определенно, он не знал, как себя вести при виде разыскиваемого преступника, который сам является на порог участка. Его рука потянулась к кобуре, но тут же вернулась обратно. Судя по всему, преступник не собирался ни нападать, ни бежать.

– Арестуйте меня, – сказал Щеглов, глядя прямо на надзирателя. – И отпустите Ульяну Петровну. Она тут вовсе ни при чем.

– Погодите минуту, – пробормотал растерянный до крайности надзиратель, моля бога о том, чтобы урядник Кутилин еще не лег спать.

Щеглов устало опустился на один из стульев и снял с головы мокрый от снега картуз. Если бы надзиратель обладал хотя бы долей наблюдательности господина Колбовского, он бы заметил и горькую усмешку, которая пряталась под усами Павла Алексеевича, и набрякшие от бессонницы веки, и то, как его крепкие пальцы с бессильной яростью комкали картуз.

Неведомым для полиции, но самым обычным для горожан образом к следующему утру весть об аресте Щеглова разнеслась уже по всему городу. Феликсу Яновичу сообщил об этом дворник Ефим, когда Колбовский шел своим обычным будним маршрутом к почтамту, разменивая последние минуты утренней тишины. Начальник почты не был удивлен ни в тот момент, когда услышал новость, ни тогда, когда прибежавший посыльный принес ему сложенную записку от Кутилина. В записке значилось: «Знаю, что вы все равно будете на этом настаивать, поэтому опережаю». Второй лист записки оказался одним из писем, адресованных Павлом Щегловым Ульяне. Феликс Янович улыбнулся, представив себе недоумение полицейского секретаря, подготовившего послание.

К сожалению, служебные дела не терпели отлагательства, поэтому Колбовский нехотя сложил занимательный лист бумаги и убрал его в ящик своего стола.

В тот день Феликс Янович не пошел на обед, а обошелся сладким чаем прямо в почтовой конторе. Аполлинария Григорьевна отнеслась к этому явно неодобрительно, но вслух ничего не сказала. Зато почтальон Тимофей – шестнадцатилетний парнишка, худой и быстроногий, оформленный Феликсом Яновичем на службу из-за его сиротства, притащил здоровенную кулебяку с капустой и отчинил щедрый кусок начальнику.

Весь положенный ему час обеденного перерыва Феликс Янович вдумчиво изучал четкий, хотя и немного угловатый почерк Щеглова. Строчки были прямые, выписанные как по линейке, а буквы плотно жались друг к другу – явная склонность к бережливости, иногда чрезмерной, что было не удивительным при жизненном опыте автора. Чем больше он вчитывался в фразы, смысл которых был для него совершенно не значителен, тем больше убеждался в невиновности Павла Алексеевича. Слишком прямую и откровенную натуру выдавали эти строки. Разве что нажим был излишний, что говорило о целеустремленности, которая порой граничит с упертостью. Да, такой человек может и убить – но прямо, в порыве внезапного гнева. Но не подло и тихо, повесив человека и выдав его за самоубийцу.

Вечером после службы Колбовский направился прямиком к Кутилину. Тот уже дожидался его, лениво раскладывая пасьянс прямо на рабочем столе. Подобная вольность означала высшую степень