Космос за дверью. Рассказы и повести - Сергей Глузман

– Мое имя Антоний Катул, – говорит Серега. – Я книжный червь. Я библиотечный раб. Я знаю пятнадцать языков. На латыни, греческом, арамейском, еврейском, египетском и шумерском я говорю свободно. На остальных могу читать, хотя никогда не слышал на них живого слова, и не знаю, в каких землях на них говорят.

Я не знаю, сколько мне лет. Я никогда не видел своих родителей. Я не удивлюсь, если окажется, что у меня их не было вообще.

Всю жизнь я прожил в Риме, в императорской библиотеке.

Я книжный червь. Я серая тень.

Люди говорят, что у меня нет души.

Одни считают, что я уже давно умер, другие, что я не рождался вовсе. А просто из кромешной тьмы на землю явился призрак с пустыми глазами.

Они правы. Они правы тысячу раз. Меня нет для них на этой земле. Я не вижу их. Я не помню их лиц. Я не знаю их по именам.

А вы? Вы помните форму облаков, проплывавших вчера у вас над головой? Вы можете повторить песню ветра среди скалистых гор? Вы вслушиваетесь в разговор птиц? Вы сказали хоть слово лесному ручью или поднимающемуся в небо дыму костра?

Нет. Потому что плывущие облака, бегущая вода и струящийся дым – это миражи. Как человеческая жизнь. Как само время, которое течет неизвестно откуда и неведомо куда. А что толку говорить с человеком, которого завтра уже может не быть? Что можете вы от него узнать? И что вы можете сказать ему вослед?

И смолк.

«Да, – думаю, – дела…»

– Это, – говорю я его жене, – кто-то к нему ночью приходил.

– Кто? – спрашивает она подозрительно.

– Да нет, – говорю, – это совсем не то, что ты думаешь. Это призрак был, – а затем добавил, что бы совсем её сомнения развеять. – Абсолютно бесплотный.

– И что же теперь делать? – жалобно говорит Вера. – Давай психиатров вызовем. Его ведь лечить надо.

– Его лечить нельзя, – говорю я авторитетно.

– Это почему же?

– То есть лечить его конечно можно, но они его так залечат, что больше к нему никто не явится. Понимаешь?

Она смотрит на меня как-то странно и молчит.

– Ты вспомни, – говорю, – Черного монаха у Чехова. Там тоже к одному тень монаха являлась. А потом родня взялась его лечить. Ну и вылечила. А монах исчез. Так он своей родне эту медвежью услугу всю жизнь потом простить не мог.

– Да, – говорит Вера упавшим голосом. – Читала. Только как же тогда без врачей?

– Надо попробовать, – говорю. – Есть у меня одна мысль.

– А тебе не страшно? – шепотом спрашивает меня Вера.

– Страшно, – отвечаю. – Но попробовать нужно. Тут, мне кажется, одна накладка получилась.

– Какая?

– Ты понимаешь, – говорю, – писателю твоему кажется, что в реальности ничего интересного нет. Вокруг только суета, пьянство и мерзость запустения.

Вера молча кивнула. Затем вздохнула и говорит:

– Знаешь, он мне как-то жаловался, что родился совсем не в свое время.

– Вот именно. В нашей жизни ему совершенно делать нечего, а вот там, – я показал пальцем под диван, откуда является обычно проворовавшийся секретарь тамбовской губернской канцелярии, – там ему кажется, что жизнь прямо кипит.

– Да, – печально согласилась Вера.

– А сейчас к нему явился, – продолжаю я, – какой-то библиотекарь из древнего Рима.

Вера молча кивнула.

– Да только этот самый библиотекарь двух слов сказать не может, хоть и знает пятнадцать языков.

– Да, – сказала она. – Странно все это.

– А Серега, – продолжаю я, – вцепился в него двумя руками, в надежде что-нибудь из него выпытать. Да не тут-то было. Библиотекарь этот молчит, как партизан на допросе, по одной в принципе простой причине.

– По какой? – спрашивает Вера.

– По причине того, – говорю я, – что он совершенный клинический идиот.

– Нет, – говорит она. – Он не идиот. Он просто несчастный. Мне его даже жалко.

– Мне, честно говоря, тоже, – согласился я. – Да только Сереге от этого не легче. Я думаю, что библиотекарь этот в Серегу переселился. А тот и рад, и теперь его не отпустит, пока тот чего-нибудь ему не скажет. А червь этот больше ничего сказать не может. Вот в этом-то вся проблема. Но мы сейчас попробуем его освободить, – и уже к Сереге обращаюсь: – Сереж, ты меня слышишь?

Тот молчит, словно воды в рот набрал. На меня никакого внимания.

– Ты понимаешь, какая вещь, – продолжаю я, – твой этот книжный червь – замечательный литературный персонаж.

Серега сидит неподвижно, словно каменный.

– Ведь это же трагедия масштаба Шекспира или Достоевского, – говорю я, – когда человек знает пятнадцать языков, а сказать ему в сущности нечего.

Чувствую, вроде он зашевелился. Похоже, слушает. Ну, я дальше продолжаю:

– Это до какой глубины, – говорю я, – надо упасть, чтобы, обладая такими познаниями, продолжать молчать. Эта трагическая ситуация – огромная литературная находка. Ты должен написать, как человек мог дойти до такой жизни.

– Ты считаешь? – вдруг говорит Сережа совершенно нормальным голосом.

– Абсолютно, – говорю, – уверен. Это совершенно кафкианская история. Ты представь, как он там жил в своем Риме. Каменные стены, пустые коридоры, стеллажи с пергаментами тянутся на километры. Небо видно только через окно размером в римский щит. И ни одного человека. В императорскую библиотеку посторонних не пускают, а сами императоры книг обычно не читают. Скука страшная. Вокруг только старые фолианты. В них собрана вся мудрость человечества. Да только есть у них один недостаток. Они могут рассказать тебе все что угодно. А ты им – нет. В этом то весь и ужас. Поэтому твой Катул знает много, но молчит, потому что с людьми никогда не общался. А разговаривал, наверно, только с одними призраками. Говорят, библиотека – самое для них популярное место. А вот если эту историю так дописать, чтобы библиотекарь наконец заговорил, знаешь сколько бы он рассказать мог!

– Так молчит же! – чуть не плача говорит Сережа.

– А ты сам его историю напиши, а затем ему и поведай. Вот тогда он заговорит. Я тебе это обещаю. И тогда он такое скажет, от чего ахнет весь цивилизованный мир. А если ты будешь сидеть тут как истукан, да повторять за ним словно попугай: «Что я могу сказать им вослед?», то никогда ничего не высидишь.

– Да, – говорит Сережа, – я подумаю – а затем добавляет: – Но это ведь действительно страшно – знать столько языков и молчать.

– Конечно, страшно, – радостно говорит Вера. – А ты ему женщину подыщи. Она его быстро разговорит. Знаешь, сколько много женщин сейчас непристроенных. Между призраков, я не сомневаюсь, тоже. Елена, например, троянская царица. Ты говорил, она к тебе недавно приходила.

– Елена уже одного своего мужа угробила, – сказал Сережа. – А мне библиотекарь этот живой нужен.

– Ну ладно, ребята, – говорю, – вы тут думайте, а я пойду, пожалуй.

– Да, – говорят, – иди. Спасибо, что зашел.

Я уже до дверей дошел, но вдруг понимаю, что просто так уйти не могу. Потому что стало мне вдруг этого книжного червя ужасно жалко. А может быть и не червя даже, а какую-то странную идею, которую я и высказать-то толком не могу.

Тогда я оборачиваюсь и говорю:

– Сережа, если честно, то я тебе лишнего наговорил. Оставь лучше этого червя в покое. Навряд ли он тебе что-нибудь скажет. Пусть он лучше молчит. Он хоть и страшно молчит, но таинственно, и даже в чем-то красиво. Может быть, его тайна так велика, что не поддаётся человеческому разумению. А если он заговорит, так ты потом сам пожалеешь. Ведь молчание часто бывает сильнее всяких слов.

Только вижу я, у него уже глаза горят, и он совсем меня не слышит. Одним словом – писатель.

ЛАМА ЕЩЁ ВЕРНЁТСЯ

1

Лама Кадиша сидел в сумрачном монастырском зале на красном ковре, поджав под себя ноги и опустив неподвижные руки на колени. В неясном свете масляной лампы, в углу напротив, ему улыбался бронзовый Будда.

Ламе было восемьдесят шесть лет. В миру его имя было Василий Васильевич Терентьев.

Завтра ламе предстояла дальняя дорога. А сейчас, перед уходом, перед тем как покинуть этот мир, он в последний раз воскрешал в памяти в свою прежнюю жизнь. Вернее, свои прежние жизни.

Пройдя тяжелый и долгой путь работы в собственной душе, лама вернул себе память своих прежних реинкарнаций. Правда, лишь с одной целью. Чтобы избавиться от нее навсегда.

Завтра он должен был уйти в мир, где разум, обретя полное понимание, наконец становится чистым и незамутненным, как безоблачное небо и прозрачная вода. А все, что раньше двигало его жизнью – любовь, ненависть, страх – теперь, в конце пути, казалось ему лишь наивным заблуждением слепца, который шарит в темноте дрожащими руками и случайно поймав себя за нос, вопит от ужаса, словно он схватил в ядовитую змею. Однако самая большая иллюзия, которую осознал лама, состояла в том, что слепца тоже нет. Лама Кадиша скоро должен был избавиться и от неё, хотя он давно уже не был слепцом.