Турция. Записки русского путешественника - Курбатов Валентин Яковлевич

*

Теперь в Пиерии только тень, ожидание, словно апостол вычтен из этого пространства, и ты все время чувствуешь его отсутствие. Как и в Антиохии, в которой от столицы христианства первых веков, сменившей Иерусалим, от города горячих церковных соборов, великих святителей, каким был, например, Игнатий Богоносец, и расколов осталась малая арабская православная община, музейные буклеты о миссии Павла да ловкие копии старого медного христианского литья, которым бойко сманивают туриста прилипчивые торговцы. Настоящая духовная жизнь ушла внутрь, в молчание камня, как в антиохийском пещерном храме апостола Петра или в соседнем с городом руинном монастыре Симеона Столпника.

План монастыря едва разберешь, только с изумлением увидишь, что столп праведника, обезглавленный дождями и ветром, позднее окружен торжественным залом с амфитеатром скамей и каменными тронами владык или императоров, и уже из этого «театра» расходятся на четыре стороны света алтари.

Какие, верно, горели в церковном амфитеатре споры (поневоле сразу вспомнишь, что и Ария, с которым Церковь боролась почти весь четвертый век, предание выводило отсюда), и сколь высоким было напряжение еще горячего Господня Слова, не остуженного поздним схоластическим богословием. Скамьи осыпаются и становятся пылью, алтари врастают в жесткие травы, и только столп все мощен и как будто грозен и говорит сердцу больше позднего архитектурного величания.

Как же сочесть такой пламень апостольского слова и безмолвие молитвы? Без антиохийского опыта этого не уразуметь. Когда же лицезреешь начало начал, то понятно, почему русский богослов Георгий Флоровский говорил: «К отцам — это всегда вперед». Это всегда не за прошедшим, не за историей, а за нынешним и даже завтрашним опытом. В сегодняшней церковной ситуации, как и тогда в Антиохии, больше философского и филологического, чем богословского и благодатного, и, как тогда, много мнимого успокоительного воцерковления, которое скоро поселяет в душе неоправданное самодовольство, да и порой страсть учительствовать.

Павел гнал это самодовольство в здешних язычниках, а Иоанн Златоуст (вероятно, самое высокое дитя Антиохии) — уже из христиан, которые и в те времена, у истока Церкви, были таковыми часто только по имени. И не в этот ли монастырь Симеона Столпника (в житии сказано только: «под Антиохией») он уходил, чтобы собрать душу, прежде чем начать свое служение в мире, где христианство успело стать модным и расслабленно усыпленным в государственной дозволенности? И здесь, и в Константинополе, куда он был призван, он говорил о снижении требовательности, о том, что потакающие себе верующие лишь «сено для огня», и, конечно, был изгоняем христианами за Христа, ссылаем, запрещаем и умер по дороге в очередную ссылку, чтобы меньше чем через полстолетия быть внесенным в диптихи святых.

«Древнее прошло, теперь все новое», — он мог повторить слово в слово за апостолом Павлом, понимая Евангелие не как притчу, метафору, аллегорию, к чему склонялись тогда всесильные александрийцы — богословы второго после Рима города, а как реальность, именно как ту новую историю, которую столь непосредственно чувствовали русские собеседники в «Докторе Живаго».

Это «вперед к отцам» прямо связано с образом дороги. Сквозь страницу проступает пыль живого пути, и ты впервые понимаешь, что она не что иное как прах библейских царств, унесенных временем гробниц и храмов, театров и бань, руины которых неотличимы от руин дворцов и библиотек. Пыль только плоть времени, и песочные часы неожиданно предстают самым зримым и печальным образом вечности, ибо пересыпающиеся в них песчинки — это и есть давние колонны и архитравы, фронтоны и акротерии. Страница наливается зноем или студит скоро падающим и сразу холодным вечером, белеет выцветшим небом и сияет лампадами звезд. И эти небеса и звезды, сухие виноградники и горячие плоскогорья, бедные селенья и царственные руины тоже входят в пространство истории, в мерцание храмового богослужения и домашней молитвы.

Поэтому так и тянет благодарно одеть в слова все пронумерованные камни Перге или Сиде, все сцены театров и все агоры, чьи плиты выглажены праздной толпой, которая сама стала пылью, все оливковые рощи и мандариновые сады, снеговые вершины и любовно возделанные поля, отнятые у камня столетиями святого труда. Крестьяне тут часто тайком воюют с историей, чтобы прибавить себе немного земли.

Нейдут из памяти почернелые капители и порталы времен Александра Великого среди выжигаемого под поле кустарника в Патаре. Трактор прыгает по кочкам и камням бедного поля, и, чтобы утяжелить плуг, веселый турок закрепляет на нем чудной красы кусок капители, и царственный мрамор послушно выполняет совсем не царскую работу. Подъедет на мотоцикле молодая женщина с термосом и снедью для тракториста. Они сядут в тени трактора и привычно невидяще будут поглядывать на арки Траяна или бани, пока пасущиеся тут же козы сыплют свой горох на гордые надписи Адриана. Все полно тайной логики и последовательности, словно в великом предначинательном псалме вечерни, когда мир создается на глазах в чудесной стройности и Господней полноте:

Восходят горы и нисходят поля в место,

еже основал еси им…

Сотворил есть луну во времена, солнце позна запад

свой…

Эта чужая глазу мерность исторических работ понемногу, день ото дня тоже станет привычной, и ты уже не будешь беспрерывно глядеть в окно, пока зрение не взорвется Каппадокией, в которой, как ни готовься и как ни заглядывай в альбомы, все равно потрясенно умолкнешь.

Часть III

Вооруженные духом

Каппадокия

Уже гора Эрджиес, усмиренный снежной шапкой древний вулкан под Кесарией Каппадокийской, вознесет воображение, и ты, словно по подсказке горы, вспомнишь великую славу этой сегодня вполне европейской Кесарии, где епископствовал первый историк христианства Евсевий, где учились Василий Великий и его младший брат Григорий Нисский. А если еще вспомнить их друга Григория Богослова, то великие каппадокийцы «будут в сборе». Вместе с Иоанном Златоустом мы поминаем их за каждой литургией, ибо они отцы нашей Церкви, «святые вселенские учители и святители», авторы литургий.

Во всех них горел Павлов огонь, хотя со времен апостола миновало три столетия. Все они поздно приняли крещение, пройдя высокую школу строгой аскетики и сосредоточенного уединения, чтобы не зависеть от мира. Василий Великий и Григорий Богослов встретились еще просто как земляки Василий и Григорий в Афинах, где в кипении традиционной высокой философии они выковали прекрасные умы и подружились, чтобы потом так и идти в трудах, «роскошествовать в злостраданиях», пустынничать, собирать разоренную ересями и противоречиями Церковь, подвергаться гонениям и не уступать, бодрствовать и находить для сложнейших богословских понятий единственные слова, так что мы и сегодня формулируем свою веру на языке каппадокийцев. Такие разные характером (жесткий Василий и сердечный Григорий), они были одинаковы в стремлении к нестяжательной чистоте и в заботе о монастырских общежительных уставах, которые и сейчас законодательны в греческих монастырях.

Мыслители, юристы, поэты, они были художественно оболганы Д. Мережковским в «Юлиане Отступнике» (хотя действительно учились вместе с этим грядущим гонителем христианства в Афинах и даже одно время дружествовали). «Две длинные черные тени на белом мраморе», угрюмо желающие одного: «разрушить все эти капища демонов», — это только предубежденная проза, а не портрет никогда не забывавших Афин поэтов. Совершенством и разнообразием знаний они вызывают в памяти нашего отца Павла Флоренского. Да и в мужестве не уступали друг другу. Отец Павел в лагере, Григорий Богослов в стоянии против ариан, когда богословские оппоненты подсылали убийц, встречали камнями, когда вменялась в вину даже простота и бедность, с которыми он держался на Константинопольской кафедре и с печалью сетовал: «Не знал я, что и мне надобно ездить на отличных конях… что и мне должны быть встречи, приемы с подобострастием, что все должны давать мне дорогу и расступаться передо мной, как перед диким зверем». Вон уже когда расцветала епископская, списанная с царской надменность. И тут он был в своего друга, который не прерывал службы, даже когда в храм входил император. По рассказу Владимира Соловьева, никто из дьяконов не решался без благословения епископа взять из рук императора Валента указ об изгнании Василия. Земной владыка, привыкший к раболепству, впервые почувствовал власть настоящей духовной силы и сам разорвал свой указ.