Симфонии двора (сборник) - Александр Новиков

То, мол, чего все время косишься?

То что, мол, в оба не глядишь?

То камбалой косою выглянул,

То глаз закатишь – как циклоп.

Второй тебе хоть кто бы выклюнул,

Чтоб не выкатывал на лоб!

Ой, поплатилась я красой,

Сгубила молодость мою!

Забрали черти чтоб тебя

В машину с красной полосой!

Косой!

Скандал по поводу по разному –

Какой уж в доме тут – «глава».

Мужчине трудно одноглазому,

Когда у бабы целых два.

От оскорблений невменяемый,

Неполноценным быть устав, –

«Давай-ка, стерва, уравняем мы!» –

Сказал он, ножницы достав.

Я перед господом, босой,

Уж оправдаюсь как-нибудь,

А ты, косая, не забудь:

Не щеголять тебе красой,

Косой!

1990 год

КРАСИВАЯ

Шел я как-то поздней ночью,

А вокруг – хулиганье!

В общем, все, что помню точно –

Заступился за нее.

Но лишка перестарался –

Сам себя не узнаю, –

Как до перышка дорвался –

Сел на черную скамью.

А на скамье сказал: «За все –

спасибо» – я, –

«Вы мне простите мою грусть.

Ведь вы красивая. Ведь вы

красивая.

Я к вам когда-нибудь вернусь».

А потом в фуфайке черной

Гарцевал я по плацу.

Но судьбе моей никчемной

Были слезы не к лицу.

А когда пришло пол-срока

Я черкнул ей на авось,

Что, мол, было бы неплохо

Не идти по жизни врознь.

А в том письме сказал: «За

все – спасибо» – я, –

«Вы мне простите мою грусть.

Ведь вы красивая. Ведь вы

красивая.

Я к вам когда-нибудь вернусь».

За весной промчалось лето,

А за осенью зима.

И осталось без ответа

Три больших моих письма.

Продолжал я их писать бы,

Да прислал мне аноним

Ее снимочек со свадьбы

С этим фраером ночным.

2003 год

ЛАСТЫ

А как у нас по лагерю речка вдоль текла,

А на вольном береге девочка ждала.

Друг мой Колька клеил ласты – целил

на побег,

Да сдали Кольку активисты – восемь

человек.

Ласты да ласты, зря вас клеил я,

Тапки пенопластовыя.

И пошла-поехала жизнь его вразнос,

Двинул ближе к северу он под стук колес.

И в хмелю этапу хвастал: «Шел бы

я в побег,

Каб не сдали активисты – восемь человек».

Ах, сидеть уж больно долго при такой вине.

И нырял он стилем вольным с берега

во сне.

И гулял во сне не раз, как белый человек,

Каб не сдали активисты мазу про побег.

А девушка заплакала и пошла под плач,

А за ней конвойный увязался вскачь.

А она ему: «Патластый, ты не лезь в петлю,

Убери, паскуда, ласты – Кольку я люблю!»

2001 год

ЛЕТЧИК

Он был вор по кличке «Летчик»,

По соседству в доме жил

И, вот так, промежду строчек

Он со мною не дружил,

Угрожал он мне не мало

Из-за девочки одной.

Я б разбил ему хлебало,

Да он очень был блатной!

Хоть я был в годах моложе,

Легкий путь не выбирал,

Воровать умел я тоже

И на «гоп» немного брал,

А он летчик был законно,

Откликался без понтов –

Восемь раз летал с балкона

От хозяев и ментов.

Но, однажды, за стаканом

Мы смогли уразуметь,

Что негоже уркаганам

Из-за бабы спор иметь.

И пошли мы с ним на дело,

В этом пьяном кураже,

Брать одну фатеру смело

На девятом этаже.

Но прогресса достиженье

Шло за нами по пятам –

Пробежало напряженье

По сигнальным проводам,

И случилось злое чудо –

Набежали мусора,

И я понял, что отсюда

Ноги делать нам пора.

При стечении народа

Жизнь поставлена на кон! –

Нам осталось для отхода

Только небо и балкон,

А он медлил все, зараза,

А потом и вовсе встал,

И сказал, что он ни разу,

Бля, с девятых не летал.

А когда сломали двери,

Он и глазом не моргнул.

А я решил: судьбу проверю! –

И с балкона вниз порхнул –

Лишь бы цел был позвоночник,

Остальное нарастет.

Я лечу, гляжу, как «Летчик»

Вниз в браслетиках идет.

В общем, нам теперь дорога,

Что в пять годиков длиной, –

Может дали бы немного,

Да уж очень он блатной.

Ну, а та, из-за которой

Мы рубились сгоряча,

Вышла замуж не за вора.

Говорят – за скрипача.

2004 год

ЛИФТЕРША

Жила в полуподвале

Лифтерша тетя Валя,

А с нею вместе взрослый жил сынок.

Он налегал на кашу

И вымахал с папашу,

И помогал мамаше всем, чем мог.

За то, что папа маму бил вот здесь,

в полуподвале,

Сыночек папу с корешем

живьем четвертовали –

Хороший, в общем, добрый был сынок.

Во время перестроечки

Он спал в тюремной коечке –

Червончик за папашу отбывал.

Но в лифте ездил дядя,

Который мамы ради

Все это дело в урну заховал.

И вот вернулась к Ванечке

проказница-свобода,

А папа был в гробу уже тому

четыре года.

И Ваня снова – шасть! – в полуподвал.

Ах, дело молодецкое,

Ах, выпуклость недетская

Ему явилась в лифте как-то раз.

Прошлась, вихляя бедрами,

И страсть руками бодрыми

Схватила Ваню крепко в тот же час.

И с этой страстью Ванечка

в обнимку ночевали

В холодном, неприветливом

и злом полуподвале,

И понапрасну мучили матрас.

Но жизнь-то – «фифти-фифти»,

И как-то в этом лифте

С ней Ванечка до полночи застрял,

Он делал к ней движенья,

Он делал предложенья,

И этим, безусловно, покорял.

И он признался ей в любви

легко и неформально:

Всего два раза спереди

и один раз нормально –

На чем внимание особо заострял.

И надо здесь сказать бы,

Что дело вышло – к свадьбе,

Пять лет тому, как папа был в гробу.

Ведь мама меж стропила

Тот лифт остановила

И тем решила Ванину судьбу.

И ездит теперь Ванечка

на «Мерсе» да на «Порше» –

Ах, вот что значит вовремя

неспящая лифтерша,

Пусть даже с тремя пядями во лбу.

А папа им завидует в гробу.

2000 год

МНЕ В ДЕТСТВЕ ТАК ХОТЕЛОСЬ ПАПИРОС

Мне в детстве так хотелось папирос,

Но за прилавком злая тетя Зина

Упорно говорила: «Не дорос!» –

И прочь гоняла нас из магазина.

Нам было западло поднять бычок,

А своровать – недоставало духа.

Нас выручал один фронтовичок,

Подслеповатый и тугой на ухо.

Он нам давал, бывало, не одну,

И так волшебно звякали медали,

Что нам хотелось завтра на войну,

Хоть мы в глаза войны-то не видали.

А поиграть в нее, задрав портки,

Не позволяла школьная опека.

И мы клевали у него с руки

За гильзой гильзу горького «Казбека».

Так время шло, сжигая каждый час,

Семнадцать лет настало под гитары.

Он почему-то помнил только нас,

Хоть мы свои носили портсигары.

Он закурить нам больше не давал

И потемну в гитарном горлохвате

Ни поперек, ни в тон не подпевал –

Сидел курил, как будто на подхвате.

Скумекать было нам не по уму,

Спросить бы раз – не надо дважды

в реку –

Чего ж так горько курится ему,

Что поделиться хочется «Казбеком»?

В руках его наколочная синь

Нас ни теперь, ни в детстве не пугала.

Нам ничего не стоило спросить.

Но он молчал. А время убегало.

И как-то раз растяпа почтальон

Случайно синий ящик перепутал,

И все, что должен получить был он,

Попало в руки запросто кому-то.

Потом еще кому-то. И еще.

Казенный бланк и текст без кривотолка,

Что он не враг, что он уже прощен.

К тому печать синее, чем наколка.

Потом попало наконец к нему –

Клочком, как этикетка от товара.

Он кашлял в упоительном дыму,

Скрутив в нее табак из портсигара.

Похрустывали пальцы на руке

Вдали от нашей ветреной ватаги.

Есть прелесть, несомненно, в табаке.

Но больше, видно, все-таки в бумаге.

1997 год

НА ШАРНИРАХ

А на шарнирах я пройду

С папиросочкой во рту,

И пусть узнает меня каждая верста.

Вспомню, как за «будь здоров»

Я за пару фраеров

Отбомбил две пятилетки, как с куста.

А нынче выпал день такой –

Я тюрьме махнул рукой,

А еще куда глаза глядят махнул.

Но глядят они туда,

Где в далекие года

Опекал я синеглазую одну.

И было, и было

Мне сладко с ней одной.

Но смыло, но смыло

Время мутною волной.

А нынче выпал день такой –

Жизнь течет опять рекой, –

Надоело мне сидеть по берегам.

Но синеглазая, как сон,

Уплыла за горизонт,

И пойди найди по водяным кругам.

Но было, но было

Мне сладко с ней одной.

Но смыло, но смыло

Время мутною волной.

Я домой вернусь к утру

И на гитаре подберу,

И под это заунывное старье

Пусть почудится рукам,

И гитаре, и колкам,

Как целую ошалевшую ее.

2004 год

НЕ ПРИЗНАЮСЬ