Русский Моцартеум - Геннадий Александрович Смолин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Борьба за власть была на повестке дня. И в связи с этим нельзя было не обратить внимание на то, что Леопольд фон Зоннляйтнер был одним из первых, кто, находясь вне масонских кругов, увидел в «Волшебной флейте» прославление масонства, а официально заявлено об этом было только спустя два года.
Вряд ли сегодня кому-нибудь известно, что тогдашний венский архиепископ Мигацци был крайне тщеславным, расположенным к интригам вельможей, который с князьями церкви, а это не только Иероним фон Коллоредо из Зальцбурга, но и многие другие католические высокопоставленные лица, представлял некий вид «католической мафии».
Казалось бы, причём здесь смерть Моцарта, если бы не тот факт, что в эти круги был вхож и ортодоксально верующий католик Сальери. И очевидно, что имя Моцарта не раз звучало там. Более того, мы уже знаем, что Коллоредо был разгневан отъездом Моцарта из Зальцбурга и никак не мог простить ему подобное своеволие: «Когда в 1780 году дело дошло до разрыва с зальцбургским архиепископом, и особенно после того, как Моцарт обратился к масонскому ордену», у многих создалось впечатление, что «его образ мыслей претерпел поворот в антиклерикальном направлении» (по словам моцартоведа Дитера Кернера из Майнца).
В какой степени Мигацци, Коллоредо и Сальери обменивались мнениями (и, конечно же, относительно Моцарта). В данном случае несущественно: «Коллоредо – как и Иосиф II – был склонен к жесткости и бесчувственному автократизму», к тому же он был человеком неблагодарным и «при удобном случае любому давал понять, кто князь, а кто грязь» (подчеркнул музыковед Браунберенс). Сам Сальери относился к этим «деспотам и интриганам» с неизменным раболепием, подчеркивая при этом свой католический фанатизм. Творческое и личное соперничество итальянца по отношению к Моцарту теперь уже неоспоримый факт. С другой стороны, и Моцарт был не без слабостей и не всегда демонстрировал коллегам добрые чувства. Только так следует объяснить вражду, скажем, Антонио Сальери или безудержную злобу чешского композитора Леопольда Кожелуха, скрытую за чрезвычайной любезностью, – не считая уже многочисленных посредственностей, от которых сквозило бесконечное духовное превосходство и без комментариев вызывало непримиримую ненависть к его носителю. Но Моцарт, в сущности говоря, был неуязвим для этой ненависти. Действительно, его острый язык «был известен многим», и кое-кто полагал, «будто Моцарт был социально прогрессивным человеком, бросившим перчатку аристократии».
Взлёт Моцарта начался в 1791 году, и если бы не смерть, это означало стремительную карьеру, и это Сальери отлично понимал. Однако он, чаще всего неопределенный в своих намерениях, из-за структуры своей личности явно не был непосредственным исполнителем. Ортодоксальный католик и предусмотрительный тактик, он, ненавидевший гениального, но открыто беззаботного гения, не мог и не хотел устранять его сам, но зато перепоручил свой замысел другому – это было в его духе. В честолюбивом психопате Зюсмайре он нашёл то послушное орудие, которому и рискнул довериться. Искусство иносказательного выражения мыслей Сальери нам уже известно, так что вполне могло случиться так, что он сказал Зюсмайру следующее: «По моему мнению, этого (тут идёт нелестное прилагательное) Моцарта следовало бы устранить… Вы, друг мой, подходящий человек на его место… Я полагаю, что для высокого искусства, национальной оперы, для музыкальной Вены такое развитие событий было бы предпочтительнее. Я уверен, что вы достаточно талантливы, вас ждёт успех, мировая известность… По моему мнению, было бы хорошо, если б такое положение изменилось поскорее… Если вы побудете рядом с ним и приглядитесь получше, то сможете у него кое-чему научиться, а также использовать эти наработки для своей карьеры. И параллельно убедиться в его поверхностном характере, склонном к склокам, сплетням, неадекватному поведению. Моцарт, по сути своей, лицедей, он клоун из цирка, и его деятельность только вредит Его Величеству Искусству. Его нужно отравить как наглую крысу, ведь сам он источает один только яд, разлагающий всё и всех… Полагаю, вам нелишне было бы самому составить о нём представление. Если же вы станете мне обо всём рассказывать, то будьте уверены, на благодарность вы можете рассчитывать всегда. В конце-то концов, друг мой, у вас не меньше музыкальных достоинств, нежели у этого дерзкого выскочки…»
Смотря по обстоятельствам, Сальери начинал выражаться более адресно и конкретно. Как этот разговор протекал на самом деле, вопрос другой, но вскоре после этого Зюсмайр стал учеником Моцарта. Далее всё развивалось в точном соответствии с рекомендациями Сальери. После смерти Моцарта Зюсмайр вновь рядом с Сальери, и его ждал головокружительный взлет, хотя сам Моцарт – отдавая должное одаренности и заметной сноровке Зюсмайра – был невысокого мнения о своем «ученике». Более того, он шокировал Зюсмайра вспышками жуткого шутовства, и по этому поводу возникали вопросы: играло ли здесь роль глубоко скрытое и скрываемое бешенство? Еще раз мы должны спросить себя о вине или прегрешениях Зюсмайра. Действительно ли он заслужил это агрессивное глумление над собой? Или Моцарт заходил слишком далеко в своём чёрном юморе? Было заметно невооружённым взглядом то, что Зюсмайр заслужил это агрессивное глумление по двум причинам: первая – от Моцарта не могла укрыться завязывающийся адюльтер с Констанцией, и вторая – Моцарту не мог импонировать – несмотря на его ограниченное знание людей – поверхностный, тщеславный и легкомысленный характер его ученика.
В этом отношении показательно октябрьское (1790 год) письмо Моцарта, пусть даже написанное им в шутливом духе:
«…Зюсмайру(зачеркнуто Ниссеном) от моего имени влепить пару увесистых оплеух, кроме того, позволю попросить… Зофи Хайбль (зачеркнуто Ниссеном), которой 1000 поцелуев, тоже отвесить ему пару штук – только не стесняйтесь, ради Бога, чтобы ему не на что было жаловаться! – ради всего на свете я не хотел бы, чтобы он не сегодня – завтра упрекнул меня, будто вы обошлись с ним не надлежащим образом – лучше уж ему дать, нежели недодать. Было б чудесно, ежели б вы наградили его порядочным щелбаном по носу, подбили б глаз или уж на крайний случай отдубасили как следует, чтобы дурень никак не мог отпереться, будто ничего
