Дочь Востока. Автобиография. - Беназир Бхутто

Никто не спал целую ночь. Мы ходили по городу, к аэропорту и обратно. Рядом с нами некоторое время шагал старичок, на глазах слезы. Потом старушка, тоже плакала, потом смеялась. Никому ведь не дали горевать по господину Бхутто, траур объявлен не был. Теперь у людей появилась возможность и об отце печалиться, и радоваться прибытию дочери. Лахор в ту ночь — одно из самых ярких воспоминаний моей жизни.

Доктор Ашраф Аббаси.

Как будто Эйд наступил. Народу бесплатно раздавали рис, мясо и фрукты. Люди пели и танцевали, тут и там барабаны, бубны, а ладоши хлопают. Песни о господине Бхутто, о ПНП, о Беназир поют, с кассет слушают. Слова легко схватываются, поданы на популярные мелодии, так что все быстро запоминают. И откуда-то флаги ПНП на каждом балконе, на всех фонарных столбах. Люди тайком припасли зеленую, красную и черную ткань к возвращению Беназир. Даже фундаменталисты из «Джамаат-и-ислами» торгуют на улицах флагами и портретами Беназир, зарабатывают для себя деньги на нашей популярности.

Госпожа Ниязи.

Хотела б я, чтобы муж и дочь Ясмин увидели Лахор, но против них в Исламабаде серьезные обвинения, и им пришлось остаться в Лондоне. Народ вовсю веселился, праздновал окончание своих страданий. Мне вспомнилось, как одна знакомая горевала во время репрессий, что все кончено, что Пакистанская народная партия пропала, что имя господина Бхутто больше вслух никто не осмелится произнести. Нет, сказала я ей, Народная партия жива, потому что она — народ. И придет еще день, когда имя Бхутто будет у всех на устах, И вот, этот день настал, и все радуются.

Самийя.

Перед аэропортом мощные решетки, заборы из колючей проволоки, чтобы сдерживать толпу. Маршруты прибытия и вылета изменены. В четыре утра мы собираемся вместе. Администрация пропустила в аэропорт только двести человек, нам выдали пропуска и провели внутрь через боковой служебный вход. У меня комок в горле от счастья, не знаю, куда себя деть.

Доктор Ашраф Аббаси.

Но наша радость омрачается опасениями. Боимся за Беназир. Решаем образовать вокруг нее живой щит. Такая масса народу, мало ли кто в нее может затесаться.

Около семи утра бортовая трансляционная система донесла до нас голос пилота: «Подлетаем к Лахору, начинаем снижение. Экипаж приветствует мисс Беназир Бхутто в Пакистане». Ко мне подходит стюардесса.

— Пилот только что получил сообщение, что в аэропорту миллион человек, — говорит она мне.

Миллион... Выглядываю в окно, но внизу лишь зеленые поля Пенджаба.

— Пройдите в кабину, гляньте в ветровое стекло, — приглашает стюардесса. Но и через ветровое стекло я вижу впереди лишь крохотные фигурки вдоль взлетно-посадочной полосы и на крыше аэропорта.

Когда самолет подрулил к зданию аэропорта, я поняла, что это полицейские и силы безопасности. Оказалось, что из предосторожности изменено расписание.

—Нахид, Башир, Дара, держитесь рядом, вплотную, — подзываю я тех, кого ожидает арест. Ирония судьбы: мои сторонники окружали меня ради моей безопасности, а я подзывала их к себе ради их безопасности.

—Мы ваша защита! — твердили репортеры. Но истинной нашей защитой оказался напор народа, собравшегося возле аэропорта. Иммиграционные чиновники, нервные и взъерошенные, торопящиеся выставить нас за зону своей ответственности, молниеносно проштамповали наши паспорта, поднявшись для этого на борт самолета.

Дом. Я дома, наконец. Ступив на почву Пакистана, я на мгновение замерла, чтобы ощутить землю под ногами, чтобы вдохнуть воздух, составляющий тело мое. Много раз прилетала я в Лахор, в горе и в радости, В этом городе моему отцу вынесли смертный приговор, и я вернулась, чтобы бросить вызов убийце, генералу, поправшему присягу, государственному изменнику, растоптавшему основной закон страны, ее конституцию.

Самийя! Амина! Доктор Аббаси!

—Не знаю, как мы отсюда выберемся, там такая масса народу! — опасливо шепчет Самийя, навешивая на меня еще одну гирлянду роз.

—Проплывем на крейсере, — улыбается Джехангир, подводя меня к яркому, раскрашенному и разукрашенному автомобилю.

Я сжимаю в ладони заметки к моему выступлению, недоверчиво глядя на шаткую лесенку, ведущую к платформе, возвышающейся над кузовом грузовика. Вспоминаю ночные кошмары, сны о лестнице, внушающей мне смертный ужас, по которой мне предстоит неизбежный подъем в неизвестность. И вот эта лестница из сна вдруг материализовалась, и надо подняться по ней под взглядами сотен пар глаз. Что делать? В Лондоне мы договорились о таком средстве доставки к Минар-и-Пакистан, к монументу, воздвигнутому в Лахоре моим отцом в честь декларации, приведшей к независимости Пакистана. Поздно менять планы.

За воротами ждет миллионная толпа. Со вздохом ступаю на нижнюю перекладину лестницы.

— Бисмилля, — шепчу я неслышно. — С Богом, приступим!

Бывают в жизни моменты неописуемые. Таков и мой прилет в Лахор. Человеческое море вдоль улиц и дорог, забитые окна и балконы, люди на деревьях и на фонарных столбах, в полях, поток, текущий за машиной, — человеческий океан. Восемь миль от аэропорта до Минар-и-Пакис-тан в Икбал-парке автомобиль обычно одолевает за четверть часа. Но в этот невероятный день десятого апреля 1986 года у нас ушло на дорогу десять часов. Число собравшихся возросло за это время до двух, а потом и до трех миллионов. Наш автомобиль, выехавший из ворот аэропорта, приветствовали сотни всплывших над головами собравшихся воздушных шаров. Воздух наполнился не слезоточивым газом, а лепестками роз, покрывших ноги мои по щиколотку. В воздух взлетали гирлянды цветов, падали в машину. Я увидела среди встречавших сестру убитого военными активиста, бросила ей гирлянду. В машину летели также дупатты, вышитые платки и шарфики. Я набросила на голову одну дупатту, другую, третью... перекинула несколько через плечо. Я кидала цветы и наиболее красивые из изделий пострадавшим от репрессий, которых я узнавала в толпе, членам их семей, девушкам и пожилым женщинам.

В тот день в Лахоре доминировали черный, зеленый и красный, цвета ПНП. Флаги и транспаранты партии реяли на сухом жарком ветру, почти сплошным навесом прикрывая толпу сверху. В тех же цветах выдержаны мужские и женские одежды, покровы, головные уборы. Рога волов, хвосты и гривы ишачков украшали ленты цветов ПНП. Тех же цветов и рамы портретов моих отца, матери, братьев и моих собственных, колышущихся над толпой.

— Дживай, дживай, Бхутто, дживай! — Да живет Бхутто! — гремит над головами призыв на пенджаби, которыйеще три месяца назад стоил тюрьмы и порки. — Мунджхебхен, тунджхе бхен Беназир! — Беназир моя сестра, твоя сестра! — слышу я возгласы на синдхи. Над головами плакаты с лозунгами на урду, на пушту — на всех языках и диалектах Пакистана. «Беназир ай джи, инкилаб лай джи. — Беназир придет — революция придет», — говорили наши сторонники в Англии перед моим отъездом. Теперь они видоизменили лозунг: «Беназир ай хаи, инкилаб лай хаи. — Беназир пришла — революция пришла».