Искусство и жизнь - Уильям Моррис

Разумеется, я не верю, что мир может быть спасен какой-либо системой, — я всего лишь настаиваю на праве бороться с общественными системами, которые переживают внутреннее разложение и никуда не ведут. Именно так, по моим понятиям, обстоит дело с нынешней системой капитала и труда. Как я говорил в моих лекциях, я лично пришел к выводу, что искусство оказалось сковано обществом, и если эта система будет по-прежнему существовать, то цивилизация вообще утратит искусство. Это, в моих глазах, выносит приговор всей системе в целом, и, полагаю, именно это обстоятельство привлекло мое внимание ко всей этой теме. Кроме того, внимательно приглядываясь к общественным и политическим проблемам, я придерживаюсь лишь одного правила: когда думаю об условиях жизни любого человека, я спрашиваю самого себя: «А сам ты вынес бы это? Что бы ты чувствовал, если бы оказался беден в условиях страны, в которой живешь?» Мне всегда становилось не по себе, когда приходилось задавать этот вопрос, а в последние годы я должен был спрашивать себя об этом так часто, что этот вопрос вообще редко выходил из моей головы. И ответ на этот вопрос все больше и больше заставлял меня стыдиться моего собственного положения, все больше и больше заставлял меня осознавать, что, не родись я богатым или состоятельным человеком, я бы оказался в невыносимом положении и выступал бы просто как бунтарь против той системы, которая казалась бы мне воплощением несправедливости и грабежа. Ничто не может поколебать меня в этом убеждении, которое, говоря откровенно, и есть мой символ веры. Контраст в жизни богатых и бедных невыносим настолько, что он невыносим более ни для богатых, ни для бедных. Я прихожу, далее, к мысли, что, ощущая это, я обязан стремиться к разрушению системы, которая представляется мне простым нагромождением препятствий. Такая система, по моим понятиям, может быть уничтожена только в результате общего возмущения объединенного большинства людей. Отдельные действия немногих людей среднего и высшего классов кажутся мне, как я сказал уже выше, совершенно бесполезными в борьбе с этой системой. Иными словами, борьба классов, порожденных этой системой, служит естественным и необходимым орудием ее разрушения. Поэтому цель моя — распространение возмущения среди всех классов, и я считаю себя обязанным присоединиться к любой организации, которая, по моему разумению, действительно стремится на самом деле воплотить в жизнь эту цель. Поступая так, я не слишком беспокоюсь о том, какие люди будут стоять во главе такой организации, и всегда придерживаюсь той мысли, что они искренни в своей приверженности определенным принципам. Мне всегда казалось, что культ руководителей служил в последнее время признаком безжизненности обычного радикализма, и это мнение было заново подтверждено событиями последнего года в Ирландии и Египте (особенно в последнем, где «либеральные лидеры» «завели» партию на путь прямого джингоизма){26}.

Но, помимо этого, мне искренне хочется, чтобы средние классы к которым я до сих пор лично обращался, проявили бы внимание к этим проблемам и также почувствовали бы возмущение, как им и должно его ощутить, поскольку они сами страдают от той же системы, которая угнетает бедных. Из-за этой системы их жизнь пуста и бесплодна, подавлены их надежды на жизнь более достойную. Кроме того, я убежден, что рано или поздно наступят те перемены, которые ниспровергнут наше теперешнее общество, но именно от средних классов в значительной степени зависит, придут ли эти перемены мирно или будут осуществлены насильственным путем. Если бы они только поняли, насколько бесполезны излишки денег и вредна роскошь для всей цивилизации, они не вопили бы и не упрекали с громким воплем в «конфискации, воровстве и несправедливости» ту общественную систему, которая предполагает дать каждому человеку то, что ему на самом деле нужно, и не призывает отнимать у каждого человека то, чем он действительно пользуется. Короче говоря, что мы, представители средних классов, должны делать, если способны, — так это показать на примере нашей собственной жизни, каков настоящий тип полезного для общества гражданина, тип, в котором должны раствориться в конечном счете все классы. Я вспоминаю, как некоторое время назад повстречал в поезде одного умного человека, который, не умолкая и не давая мне ввернуть ни словечка, говорил о горестях средних классов — о том, как сильно они страдают по сравнению с избалованным трудящимся классом. Досадно, что я не был достаточно готов сказать ему то, о чем я подумал впоследствии: «Друг мой, если бы вы позволили себе стать членом этого избалованного класса трудящихся, тогда, как вы и сами это признаете, все ваши горести окончились бы». Система его доводов довольно обычна и основана на допущении, что один класс должен быть хозяином другого. Но, с моей точки зрения, ни один человек не настолько хорош, чтобы быть хозяином другого, не нанося тем самым ущерб себе, что бы он при этом ни делал для своего слуги. Итак, я не уверен, объяснил ли вам свою позицию, — даже готов признать, что не сумел сделать это, но я высказал вам кое-что из своих убеждений, и по крайней мере вы теперь понимаете, что в вопросе о положении нашего собственного класса я ваш союзник.

Я полностью согласен с вашим мнением о слое лавочников и разделяю ваше убеждение, что совершенно несправедливо обвиняли их за то положение, которое для них обязательно и которое, как я знаю, весьма часто для них довольно тяжело. Пусть они и чужды каких-либо политических обид, но, мне кажется, у них есть довольно серьезная обида из-за взаимоотношений с людьми — например, более образованные классы, имеющие с ними дело, обычно считают, что лавочники обязательно обманывают покупателя, хотя в то же время и покупатель жаждет «поторговаться», то есть надуть торговца. Разве это не убеждает нас всех, до какой степени расточительна и постыдна по своей сущности наша нынешняя система торговой междоусобицы?

Ну что же, я наговорил вам с три короба, но не попытался прямо ответить на ваши вопросы, ибо я понял из вашего письма, что едва ли можно думать, будто в настоящее время вы можете примкнуть к нашему Обществу{27}, хотя и не могу не надеяться, что в один прекрасный день вы пойдете на такой шаг.

Между тем я начал небольшое эссе на тему, которая была так любезно подсказана вами. Когда закончу, я пошлю его вам и, если вы отнесетесь к нему с одобрением, где-нибудь выступлю с ним и буду готовиться к ответу на другие вопросы по этой теме, — и я не могу не думать о том, что в конечном счете это снова приведет нас другим путем к социализму.

Кстати говоря, один мой друг послал мне газетные вырезки из Гемпстеда, которые содержат, во-первых, раздраженное письмо одного джентльмена, распаленного моей лекцией, и, во-вторых, ваш очень основательный ответ ему, за который я сердечно вас благодарю, особенно потому, что мне стало совершенно ясно ваше отчетливое понимание всего сказанного мною по этому вопросу. Кстати, хочу вам сказать, что с лекцией меня направила туда Демократическая федерация, и, таким образом, я думаю, что действовал в рамках предоставленных мне прав, распространяя ее призыв и говоря от ее имени.

Остаюсь, дорогой г-н Морис,

преданный вам Уильям Моррис.

Кельмскотт Хауз

21 августа 1883

Меня тронуло твое милое беспокойство по поводу моей поэзии, но видишь ли, дорогая, самая основная из всех моих тревог, должен признаться, сделала меня угрюмым трусом{28}, и затем, хотя я и признаю себя тщеславным человеком, тем не менее думаю, что все мною созданное (если я буду судить об этом как о работе другого человека) лишено какой-либо особой ценности, кроме как для меня самого, и разве что указывает на мою любовь к истории и тому подобное. Поэзия, по моему мнению, разделяет теперь судьбу ремесленных искусств, и, как и они, она утратила реальность: то немногое, что осталось от ремесленных искусств, теперь угасает — до тех пор, пока они не возродятся вновь. Ты знаешь мои взгляды, на этот предмет, и я отношу их к себе так же, как и к другим. И это ничуть не больше мешает мне заниматься поэзией, чем созданием рисунков на ткани, ибо к этой работе меня тянет простое внутреннее наслаждение ею. Однако даже это мешает мне взирать на нее как на священный долг, и та тревога, о которой упомянул я выше, слишком сильна и слишком удручает, чтобы ее могла преодолеть простая склонность делать то, что, я знаю, лишено особого значения. Между тем пропаганда идей заставляет меня заниматься делом, которое, каким бы незначительным оно ни казалось, есть часть великого целого, которое не может исчезнуть бесследно... И этого должно быть для меня достаточно...

Кельмскотт Хауз, Аппер Мол