Шекспир. Биография - Питер Акройд

ГЛАВА 65

В толпе зрителей не существовало различий между людьми. Знатный господин занимал столько же места, сколько студент или торговец, и его также захватывала общая атмосфера. По словам современника, «всякое ничтожество (за свое пенни) почитало себя достойным самого лучшего и самого удобного места». Из этих слов можно заключить, что такой порядок, когда «ничтожества» располагались в зрительном зале бок о бок с благородными, все же вызывал неудовольствие. Деккер в «Азбуке глупца» говорит о том же: «Возчик и медник имеют такое же право голоса, чтобы рассуждать о спектакле, о жизни и смерти героев, как достойнейший Мом[305] из племени критиков». Так могло быть только в театре. В нем впервые в полной мере выразилась необратимая тенденция к уравниванию городских слоев общества. Театр способствовал широкому распространению, а также расцвету образования среди мужского населения. Все это работало вместе, чтобы пьесы Шекспира стали тем, что они есть. Его аудитория была живой, взволнованной и жаждущей этого нового вида развлечений.

Любой современный театрал подтвердит, что шекспировские пьесы — не самые простые для восприятия; театральная публика шестнадцатого века, надо отметить, была ничуть не менее восприимчива и к гармонии стиха, и к сложным риторическим построениям. Некоторые из самых трудных шекспировских фраз могли пройти мимо аудитории, так же они озадачивают и самых образованных сегодняшних зрителей; но публика той поры прекрасно понимала сюжет и могла оценить намеки на текущие события. Конечно, позднейшие исследователи обнаруживали в пьесах Шекспира более тонкие тематические пласты и скрытый смысл слов, который мог ускользнуть от елизаветинского зрителя. Но возникает вопрос: откуда появился этот скрытый смысл, вложил ли его в свои фразы сам драматург, или это заслуга его исследователей? Шекспир доверял своему зрителю и с помощью различных средств, например диалога, расширял возможности пьесы, приближая ее к публике; драма не могла существовать в независимом, изолированном от общества мире, она нуждалась в признании и ответной реакции толпы.

Иногда эта ответная реакция выражалась довольно бурно. В 1601 году Джон Марстон описывал неодобрительный шум в зале как «мяуканье, громкие разговоры, хохот, ворчание», а в «Фортуне» шумел «разный сброд, торговки яблоками и мальчишки-трубочисты» чьи «пронзительные беспорядочные голоса сливались в громкий гул». Шекспир тоже описывает поведение зрителей, с которым не раз сталкивался. Так, Каска в «Юлии Цезаре» рассказывает о поведении толпы на площади: «И если чернь ему не рукоплескала и не свистела в знак одобрения или порицания, как в театре свищут комедиантам, то я лгун»[306]. «Юлия Цезаря» играли в «Глобусе» а не в «Театре», и потому нельзя сказать, что автор ориентировался на специфическую аудиторию, о коей мы упоминали выше.

«Мяуканье» было излюбленным способом выразить неудовольствие: вероятно, благодаря ему впоследствии появилось название «cat-call»[307]. В особенно напряженных сценах поединка или битвы зрители на галереях вскакивали с мест, подбадривая участников. Они аплодировали монологам. Они кричали, свистели, плакали и хлопали, выражая свои эмоции и сопереживая героям пьесы. С точностью воссоздать обстановку, в которой проходили спектакли первых театров, почти невозможно. Перед зрителем возникала невиданная реальность, с какой ему никогда не приходилось встречаться. С ней не могли сравниться ни уличные мистерии, ни небольшие представления в залах. Выражаясь современным языком, театр шестнадцатого столетия был и телевидением, и кинематографом, и цирком, и уличным празднеством — всем одновременно.

Конечно, во время представления зрители много ели и пили, и среди них сновали торговцы яблоками, апельсинами, орехами, пряниками и пивом. Сохранилось свидетельство одного драматурга, которого страшно беспокоило, как его пьесу примут зрители, так что «всякий раз, когда кто-нибудь откупоривал бутылку эля, ему казалось, будто это свистит публика». К «Глобусу» примыкала пивная, где за три пенса можно было выкурить трубку табака, и один встревоженный современник- моралист заметил, что трубку там предлагают даже женщинам. Нет сомнений, что проституция и карманное воровство были тогда явлением обычным. Где бы в Лондоне ни собиралось много народу, воры и девицы легкого поведения оказывались тут как тут. В городе это в порядке вещей. Находим мы и более приятное сообщение о том, что в «Глобусе» торговали книгами: продавец привлекал к себе внимание, выкрикивая: «Купите новую книжку!» Антрактов, конечно, не было, и все это происходило прямо во время представления.

Драки и беспорядки в театрах происходили в основном значительно позже, в восемнадцатом веке. В шестнадцатом веке дело ограничивалось градом яблочных огрызков и орехов, который обрушивался на сцену, если спектакль не начинался вовремя. Все было внове, и само действо так волновало и завораживало, что лондонцы не смели осквернять его бесчинствами. Кроме того, существовало «уличное правосудие», и с ним близко знакомился всякий, кто мешал публике получать удовольствие от спектакля. Во время спектаклей по пьесам Шекспира не случалось шумных потасовок, не вопили пьяные подмастерья. Вероятно, сейчас самое время напомнить, что английская драма начала стремительно приходить в упадок в конце семнадцатого века, когда театры стали более закрытыми, а их репертуар более утонченным.

В пьесе «Всяк в своем нраве» Бен Джонсон писал о «внимательных слушателях»; он считал себя в равной степени поэтом и драматургом, а потому нуждался в понимающей и умеющей слушать аудитории. Описания театральных постановок, сделанные современниками и опубликованные, не дают представления о том, какие чувства испытывали зрители во время спектаклей. Возможно, на их реакции сказывалась привычка слушать проповеди. Этой же привычкой объяснялось и их пристальное внимание к индивидуальным чертам и поведению героев, а также стремление из всего извлекать нравственный урок.

Тем не менее среди публики попадались внимательные и усердные зрители, они брали с собой записные книжки и заносили в них самые важные отрывки пьес. Нужно помнить, что поэзия в те времена еще оставалась скорее устным, нежели письменным жанром. И любой внимательный театрал елизаветинской поры был весьма чувствителен к расстановке и смысловым оттенкам слов, произносимых со сцены. Публика без труда, или почти без труда, воспринимала непростые шекспировские тексты. Впрочем, если бы эти тексты вызывали серьезные затруднения, Шекспир, прекрасно зная своих зрителей, просто писал бы по-другому.