Гарем Ивана Грозного - Елена Арсеньева

Поспешно отвел глаза, чтобы не смотреть в это страдающее, искаженное глубоким горем лицо. Хотя вряд ли царь заметил бы сейчас хоть что-то: его глаза полны слез. Он страшно потрясен смертью Марфы. Надеялся, до последней минуты надеялся на лучшее, хотя под венцом она стояла уже совсем больная. Но государь никак не мог поверить, что лишится своей любимой птички, к которой он за три месяца привязался так, словно знал ее целую жизнь.

Интересно бы знать, подумал Бомелий, что сейчас грызет царя сильнее? Бессмысленная смерть прекрасного юного существа? Или осознание того, что не все, оказывается, в мире подвластно его прихоти? Наверное, это значительно усугубляет горе! В самом деле, как смириться с тем, что высокомерная судьба иногда указывает тебе на место, напоминает, что ты не только государь, властелин, не знающий меры своим желаниям и неистощимый на средства для их исполнения, но прежде всего – обыкновенный человек? И, словно в назидание тебе, внезапно вырывает из рук только что обретенное сокровище, в котором ты видел награду и утешение за все страдания свои…

Бомелий в стотысячный раз недоуменно пожал плечами. Он никак не мог понять, что случилось! Девушка, воплощение юного здоровья и свежести, начала вдруг увядать, словно цветок, на который капнули кислотой, желтела и хирела. Бомелий руку дал бы на отсечение, что в день обручения Марфа была совершенно здорова, он сам оглядел ее досконально, вдобавок цвет, запах, вкус ее урины не могли солгать. Значит, что-то произошло за эти месяцы, пока она жила в отдельном покое Александрова дворца, под присмотром Малюты Скуратова и его жены, которые стерегли ее пуще, чем зеницу ока.

Что?

Ответ может быть только один: девчонку испортили, а вернее, отравили – как некогда отравили и первую, и вторую царицу. Но если прежние виновники известны, то погубителя Марфы еще предстоит найти.

Бомелий задумчиво покосился на широченную Малютину рожу. Нет, его щегловитости[83] поубавилось! Малюта явно спал с лица, а в буйно-рыжей его шевелюре пролегли седые пряди, так что голова у него теперь красно-белая, полосатая. Это было бы смешно, когда б у кого возникла охота смеяться над знаменитым палачом, перед которым все трепещут.

Малюта едва жив от злости. Чуть не стал свойственником самого царя! И можно не сомневаться, что он теперь перевернет небо и землю, чтобы отыскать того злодея, который уничтожил его заветную мечту в самую последнюю минуту, когда она уже была столь близка к исполнению. Да, следует ждать новой полосы жестоких, кровавых дознаний, пыток, казней. Малюта будет усердствовать – и найдет, найдет виновника своего позора, вернет себе милость государеву!

Мелькнула мысль: а что, если случившееся с Марфой было делом рук самого Малюты, что, если он сам или бесстыжая баба его отравили возвысившуюся родственницу, чтобы опять поднять крик: «Государь-де в опасности!» – и вознестись на кровавой волне расправ со всеми мыслимыми и немыслимыми виновниками, как бы спасти царскую семью от реальной – или воображаемой – угрозы?

Но нет, это слишком тонко, слишком изощренно для нехитрой рыжей головы Скуратова. Не надо придавать этому простоватому убийце способностей истинного иезуита. Слишком много для него чести! Малюта был безмерно доволен теми возможностями, которые открывались для него с возвышением Марфы, он не стал бы рубить сук, на котором сидит.

Но кто-то же срубил этот сук… Ничего, Скуратов найдет кто: выбивать признательные показания он способен волшебно, просто волшебно! Бомелию приходилось видеть людей, побывавших в его руках, приходилось слышать, как они не просто возводят на себя ту напраслину, которая угодна была Малюте: они могли показать даже, что их дети-младенцы замышляли цареубийство!

Скуратов был, конечно, в своем роде уникумом. Бомелий иногда с печальной усмешкой размышлял, что он и этот тать нощной очень похожи, несмотря на то, что Малюта темен, а лекарь изысканно образован, Малюта русский, а лекарь немец, Малюта причиняет людям страдания, а лекарь их как бы исцеляет.

Вот именно – как бы! Оба они мгновенно, с одного взгляда разгадали движущую силу натуры Иоанна: детский, неискоренимый страх перед жизнью, – и вовсю пользовались этим, играли на этой струне, чтобы держать царя в руках, только Скуратов жадно рвал ее своей окровавленной пятерней, а руки Бомелия всегда были белы и чисты… ну разве что пахли теми препаратами, которыми он пользовал своего венценосного пациента. Им обоим государь спокойно доверял свою жизнь, а они…

Бомелий снова покосился в сторону Скуратова. Счастье, что этот узколобый палач не способен читать чужих мыслей, не то на месте перервал бы хрип ненавистному лекаришке-иноземцу за то, что осмелился поставить его на одну доску с собой, за то, что осмелился подумать, будто Малюта не столько служит государю, сколько использует его в своих целях. Собственноручно прикончил бы Скуратов Элизиуса Бомелиуса! Однако руки коротки, сударь, определенно коротки у вас руки! Недавно Бомелий составил гороскоп Малюты и убедился, что путь государева палача на земле прекратится несколько раньше, чем путь архиятера. То есть звезды избавят Бомелия от удовольствия быть пытанным и рванным на части веснушчатой лапищей сего уникума.

Он невольно вздрогнул, вспомнив, что осталось, к примеру, от почтенного дьяка Ивана Михайловича Висковатого, побывавшего в руках Скуратова… А ничего и не осталось, строго говоря, ибо дьяк тот был наструган на ломтики живьем. Хотя это была не пытка в подвалах Александровой слободы, а публичная казнь предателей и изменников, замысливших отдать Новгород и Псков Польше, Казань и Астрахань – султану, привести в Москву Девлет-Гирея, а самого государя отравить либо зарезать.

Бомелий покачал головой. Жизнь в этой варварской Руси не давала ни минутной передышки, порою он сам не мог различить, что происходило по воле опоенного злыми зельями, ошалелого от вековечных страхов царя, а что было и в самом деле изменою. Часто воображаемое и реальное сплеталось весьма причудливо. Вроде бы с какой радости обласканным, пользовавшимся любовью и доверием царя Висковатому, Фуникову-Курцеву, Вяземскому, Басманову с сыном замышлять измену? Ну, про Басмановых разговор особый, а прочим чего было мало? Но вот было же… Русские вообще преувеличивают себе цену, они считают себя избранниками Божьими, уверены, что их милосердие, ум, душевность, отвага не имеют себе равных. Спорить грех, все это так… Но ведь они идут еще дальше! По мнению русских, их измена – это тоже самая лучшая, самая дорогая измена в мире, и, даже откровенно предавая свою родину, они полагают, что заслуживают не просто высокой, а чрезмерно высокой цены. Ну да, Россия ведь бесценна… Вон, приснопамятный Курбский: мало ему было полученной от поляков Кренской старостии,[84] десяти сел с 4000 десятин земли в Литве, города Ковеля с замком и 28 селений на Волыни – захотелось еще мировой славы писателя! Строчит и строчит свои пасквили, не ленясь. Изваял уже какую-то «Историю государя Московского». Любопытно было бы прочесть. Хотя что там любопытного? Наплел небось семь верст до небес, по своему обыкновению. Интересно, платит ему кто-нибудь за вдохновение? Что поделаешь, приходится торговать и этим товаром. Видать, Курбский полагает, что поляки чрезвычайно дешево оценили рачительство знаменитого предателя: слышно, на новой родине вовсю вертится, разбоем захватывает земли соседей, судится с ними за малую пядь, за грушу на меже, сквалыжничает, утаивает подати – словом, ведет себя как настоящий, природный шляхтич.