Убей страх: Марафонец - Сергей Абрамов

И вышел из Храма.

И побежал по улице — к выходу из города. Кто-то заметил его, кто-то махнул рукой на прощание, кто-то крикнул: «Спасибо тебе. Бегун!..» Рядом — неизвестно откуда вынырнувший — пристроился мальчишка Берел, Избранный. Побежал, стараясь не отстать, да и Чернов темп снизил.

Спросил:

— Тебе чего?

— Я провожу, — заявил Берел.

— Куда? — удивился Чернов.

— Куда получится.

— Зачем?

— Надо, — упрямо сказал мальчишка, пыхтя на бегу, как махонький паровозик.

— А если я долго бежать буду?

— Недолго.

— Откуда ты знаешь?

— Я — Избранный! — Даже сквозь пыхтение попёрла гордость. — Я должен знать, когда приходит конец Пути.

— Ну беги, — разрешил Чернов, посмеиваясь про себя.

Оказалось — зря посмеивался. Недалеко от городских стен убежали. Берел, совсем запыхавшись, вдруг встал, сказал:

— Вон дерево. Там. Ты свободен, Бегун. Прощай.

— Так считаешь? — усмехнулся Чернов, всё-таки веря тем не менее услышанному: здесь любая чертовщина могла обернуться самой реальной реальностью, не раз проходили. — Прощай, парень, расти большим.

— Вырасту, куда денусь, — философски, по-взрослому ответил ему в спину Берел, и это оказалось последним, что услышал и увидел Чернов.

Или всё же Бегун.

Конечно Бегун, потому что только ему, вечному, а не смертному Чернову, дано войти в Сдвиг, исчезнуть на миг из бытия, потерять себя и снова обрести — живым и, как подсказывали ощущения, здоровым.

Таковым он себя и обрёл — Чернов, а не Бегун…

… А было: холод, снег, медленно падающий с неба крупными новогодними хлопьями, утоптанная снежная дорожка, голые деревья по обеим сторонам, а ещё и не голые имели место — негустые московские сокольнические ели. И ещё было странное и никогда не испытываемое Черновым ощущение, словно он на мгновение потерял сознание, вырубился из действительности и снова врубился, даже не потеряв равновесия на бегу.

«Эка меня скрутило, — с опасливым недоумением подумал Чернов, тормозя на всякий пожарный у трухлявого пенька, оставшегося от санкционированного парковым начальством лесоповала. — И ведь явно — доля секунды: я ж даже не свернул никуда, я ж даже не брякнулся рожей в снег. Господи, что это со мной делается? Не пора ли в Кащенко, к Ганушкину, в клинику судебных экспертиз имени товарища Сербского?..»

Кокетничая так, он старался погасить, придавить действительное беспокойство: его здоровый и нестарый ещё организм всегда адекватно реагировал на все испытания, что устраивала ему жизнь, а он — сам себе. Как то: постоянный бег, вечный недосып, частые алкогольные атаки на печень, нерегулярные сексуальные контакты и пр., и др. Ну уставал — да. Ну простужался — бывало. Ну желудком иной раз маялся. Но всё это — ничего не значащие мелочи по сравнению со случившимся. Впрочем, ему было к кому обратиться, кому поплакаться. Золотой дружбан у него имелся, доктор, между прочим, медицины, светило как раз психиатрии, ещё со спорта отношения тянули, ещё с тех времён, когда спортсменом пришёл к доктору — пожаловаться на непонятные «сладкие взрывы». Завели тогда отношения и не прерывали особо, хотя, конечно, встречаться реже стали, куда реже. Это от него слышал Чернов рассказ о некоем автомобилисте, выпавшем на секундочку из жизни, будучи за рулём своего авто, и впавшем обратно, уже плавая в волнах полноводной реки Яуза. Помнится, и диагноз был произнесён: эпилептиформное расстройство сознания. Помнится и другое: оно, это расстройство, ещё не болезнь, расстроилось и настроилось, но Чернову всплывшая (по аналогии с авто в Яузе…) история оптимизма не добавила. Не болезнь — пусть, но — свисток о ней… Он, как и все очень здоровые люди, был чрезвычайно мнителен и любил себя донельзя. Что почему-то не относилось к вышеупомянутой печени, по которой Чернов регулярно вмазывал некорректными напитками… Но печень-то не возникала пока, молчала, как в танке, а вот сознание… Да-а, сознание…

Было чем озаботиться лингвисту и спортсмену. Он даже решил прекратить сегодня вредную беготню в зимнем парке, решил срочно возвратиться домой, принять ванну и засесть за перевод последних глав романа некоего американского политолога, который нетерпеливо требовало дружественное Чернову издательство. За это хоть деньги светят… Решённое начал осуществлять немедленно, то есть развернулся, трусцой пробежал по лесной аллейке, вынырнул из ворот на Сокольнический вал, по которому мамы с колясками целенаправленно рулили как раз в парк, туда же шли школьники средних классов, явно прогуливая уроки, а два алканавта, подсчитывающие на остановке автобуса валютные резервы для покупки чего-нибудь палёного, воззрились на спортсмена и лингвиста с недоумением, и один из них даже проявил праздный интерес:

— Ты в какой это помойке костюмчик нашёл, мужик?

Видно, признали Чернова за брата по несчастью, бомжующего, алкающего, сиротствующего, но уж совсем убогого. И пожалели по-своему — добрым тихим словом.

А кстати — с какой это стати пожалели?..

Сам на себя Чернов воззрился и обомлел: что с костюмом-то приключилось? В какое такое место залетел он, выпав из сознания на краткий миг? Не наблюдалось по дороге подходящей помойки, как предположил алканавт, парк был чист и заснежён, да ещё и известен Чернову, как собственная квартира. И все подозрительные помоечные места известны: их Чернов традиционно обходил или обегал стороной…

Есть многое, Горацио, на свете… То ли кажется, то ли и вправду недавно вспоминалась цитата к какому-то случаю. К какому — не помнил, да и не спешил вспоминать пустое, а поспешил бегом домой, домой, к родным пенатам и, соответственно, ларам, чтоб сбросить грязь и рвань, подвергнуть себя дезинфекции, а потом можно будет и поразмышлять над случившимся или неслучившимся — уж это как мыслительный процесс потечёт.

Ах как всё не слава богу выходит с этой эпилептиформной хреновиной, как не ладно, как не вовремя!..

Но явился в квартиру, но получил ещё один довесок к испорченному настроению — в виде метнувшегося прочь кота, то ли не узнавшего хозяина, то ли не выдержавшего его вида. Кот у Чернова был по жизни эстетом, так что второе «то ли» — логичнее…

Промелькнув мимо зеркала на стене прихожей, заметил в нём отражение кого-то чужого, хотя и где-то виденного, притормозил, подал назад, заглянул в стекло и в очередной раз оторопел: он, он сам был тем «чужим», а чужим лишь потому, что после недавнего утреннего бритья волшебно ухитрился обрасти нехилой щетиной, скорее даже — этакой молодёжной недобородой.

«Почему?», «Когда?», «Какого чёрта?» — всё это просилось наружу, но Чернов не разрешил. Понимал: бессмысленно. Сбросил то, что прежде называлось кроссовками и костюмом для джоггинга, прямо на пол в прихожей, не раздумывая ни над чем, оставляя поиск вариантов ответов на потом, а также не отметая потом серьёзной консультации с золотым дружбаном-доктором, сбросил всё на пол, включая вообще невесть откуда взявшиеся белые полотняные, явно чужие штаны чуть ниже колен, причём почему-то чистые (всё потом!..) — в отличие от всего остального, и влез под душ, пустив водичку погорячее. И только утишил душу на секунду под горячим донельзя дождиком, как — новая оторопь, как обухом. Тело его — грудь, предплечья, плечи, живот — покрывали зажившие, местами даже корочка отвалилась, но явно некогда кровавые шрамы, очень похожие на следы от тяжёлой и яростной плети. А на животе, над самым пупком, красовалась бледно-синяя татуировка: птичка и короткая надпись. Надпись, ко всему прочему немыслимому, была на иврите и означала в переводе — исход. В смысле — Исход, что ли?.. Почему на иврите? Откуда взялась? Кто его бил плетьми?.. Вопросы рванулись лавой, захлёстывая, но он впервые, быть может, в жизни, впервые за библейские свои тридцать три не только не спешил найти ответы на вопросы, а — наоборот! — бежал их, глушил в себе любознательность, круто замешенную на вульгарном страхе. Стоял по-прежнему под душем, смирно стоял, не чувствуя обжигающей температуры воды, усиленно давил в себе ощущение абсолютной нереальности не только происшедшего в парке, но и происходящего сейчас, ощущение присутствия здесь — ну хоть даже в ванной комнате! — чего-то постороннего, нематериального, духа, что ли, святого. Или не святого… Говоря без лишней литературщины, по рабоче-крестьянски, хреново Чернову было. Мама-покойница, склонная к областническому жаргону, сказала бы: коломытно…