Я помню...(Автобиографические записки и воспоминания) - Фигуровский Николай Александрович

Числа 16 октября начался массовый «исход» из Москвы еще оставшихся в ней учреждений и людей. Остававшиеся в учреждениях автомобили загружались до предела личными вещами сотрудников. Все это отправлялось на восток, главным образом по направлению к Горькому. День ото дня поток машин, перегруженных людьми и поклажей, становился все «гуще». 16 октября мы узнали, что есть приказ — всем должностным лицам, женщинам и детям покинуть Москву.

В этот день я был вызван в райком и получил поручение в качестве старшего переправить в город Горький группу сотрудников химических институтов, преимущественно женщин, на автобусе Академии наук. У меня случайно сохранился в старой записной книжке список этих сотрудников: видно, он писался на ходу и неразборчиво. Вот они: Симакова, Штернина, Русинов, Хайшибашев, Юдис, Тихонов, Вишневский, Ткачева, Миронов, Трофимов, Кузьмина, Антоненкова, Скрябина, Оленева, Иванов, Седельников, Богуш, Евтеева, Старинкин, Афанасьева, Брусов, Хайшибашева, Гастрелина (?), Иванова, Оленев, Молодов, Контов. Всего вместе со мной — 28 человек. Автобус же был в то время — старинный маленький. Много-много он мог вместить 5–8 человек, причем без всяких вещей.

Утром 17 октября я отправился в Институт, откуда должен был уехать автобус, но уже не застал его. Видно, очень торопились все скорее уехать из Москвы. Постояв на месте, я заметил работника Президиума АН И.В.Молодова (умер уже около 5 лет назад). Мы поговорили, пожалели, надо было что-то делать. И вот мы договорились — завтра с утра подготовить котомки с самым необходимым и отправиться пешком в Горький. Что будешь делать?

На другой день рано утром мы с Молодовым встретились и пошли. Вышли на Горьковское шоссе. Что там делалось! Множество машин, сильно перегруженных и переполненных, в несколько рядов медленно двигались на восток. Машины мешали друг другу, идя почти вплотную друг за другом. Неисправность или остановка одной машины вызывали сразу затор. Нетерпеливые водители, не имея возможности объехать остановившуюся машину, сталкивали ее в кювет, и медленное движение колонны продолжалось некоторое время. Наблюдая эту картину, мы с Молодовым обменивались сентенциями. Что было бы, если бы всего лишь один немецкий самолет напал на совершенно беззащитную длиннейшую (наверное, до самого Горького) колонну, например, обстрелял ее из пулемета?

Мы прошли километров 20 обочинами, немного отдохнули и вновь тронулись в путь. Наша первоначальная цель состояла в том, чтобы дойти до Ногинска. Мы прошли еще километров 20 и, конечно, устали. И вдруг мы заметили знакомый академический автобус. Оказалось, что он двигался медленнее нас, и мы его догнали. Мы подошли ближе, и нас также заметили. На ходу нам открыли заднюю дверь, и вот мы втиснулись в совершенно переполненный автобус. Нам что-то объяснили, что в Москве перед отправкой шофер должен был куда-то заехать, поэтому автобус отправился раньше срока. Но ехать в автобусе оказалось настоящей мукой. Автобус был низенький, стоять в нем, выпрямившись, было нельзя. В полусогнутом положении, едва выбрав место, куда можно было бы поместить ноги, мы с И.В.Молодовым начали свой путь на механическом транспортном средстве. То и дело сильно трясло, так, что казалось, можно было переломиться пополам от боли, стоя в такой позиции.

Я уже не помню всех обстоятельств этого путешествия. Мы проехали Ногинск, а поздно вечером (ехать с зажженными фарами было нельзя) остановились на ночь в какой-то деревне в школе, переполненной множеством путешественников, и сразу же заснули мертвым сном. А когда стало рассветать, нас разбудили, и мы поехали дальше. Ехали мы таким образом до Горького почти двое суток. Даже после Владимира, когда на дороге стало несколько просторнее, нам казалось, что мы едем крайне медленно. Наконец, к вечеру мы добрались до Горького, и я поспешил к семье, которая жила у моего товарища по Костромской духовной семинарии профессора М.И.Волского на Трудовой улице. Жили они ужасно плохо и голодно, так что смотреть на них было страшно.

Наутро я отправился в крайком партии, где в то время работали мои бывшие товарищи по Политехническому институту. Я пошел ко второму секретарю (которого прекрасно знал, но сейчас совершенно забыл). Прежде всего я спросил, что делается в Москве. После почти панического «исхода» и двухдневного путешествия в ужасных условиях мне казалось, что положение Москвы должно быть почти безнадежным, что нам предстоит скорое путешествие еще далее на восток за Урал. Но секретарь крайкома сказал мне, что ничего нового после моего отъезда из Москвы не произошло, Москву и не думают сдавать. Мы поговорили и о других делах, и я отправился в город повидаться со знакомыми и друзьями.

Пробыл я в Горьком 3 дня. За это время мои спутники по поездке в автобусе сели на пароход и отправились в Казань. Я же не хотел в Казань, и мне была предложена работа в Горьком, правда, через некоторое время. Горький произвел на меня тогда тяжелое впечатление. Он был переполнен приезжими, квартиру здесь получить было практически невозможно. Жизнь здесь протекала нелегко. Чувствовался недостаток в необходимых продуктах. На западе велись работы по постройке оборонительного рубежа. Мне сразу же захотелось немедленно вернуться обратно в Москву. Но въезд в Москву в то время был запрещен. Пришлось идти к знакомым на Воробьевку, где я быстро получил пропуск на въезд в Москву. С одним из академических автобусов, который привез эвакуированных, я отправился обратно в Москву. Обратная дорога была полной противоположностью вышеописанной поездке в Горький. Мы ехали в таком же автобусе втроем. Но самое главное, что поражало, — дорога была совершенно пустой. Встречные машины, редко попадавшиеся на дороге, вызывали естественное любопытство. Но по бокам шоссе в кюветах попадались машины, которые из-за неисправности пришлось бросить. Доехали до Москвы мы очень быстро и без приключений. Пропуск в Москве не понадобился.

Я приехал на свою квартиру на Малой Бронной и обнаружил все на своем месте. Но во время моего отсутствия, видно, была бомбежка, и много стекол в окнах, выходивших на Малую Бронную, были выбиты. Стало уже холодновато, и, ложась спать, я был принужден натягивать на себя, кроме одеяла, и наличную одежду. Налеты немцев на Москву продолжались почти каждую ночь.

Москва производила впечатление вымершего города. Улицы были почти пустынными. Метро хоть и работало, но в вагоне было всего 1–2 пассажира. Большая часть магазинов была закрыта. По-прежнему было достаточно только одного кофе в зернах. Но его никто не покупал.

Институт, который я посетил на следующий же день, был теперь совершенно пуст. Только один Мухамедов, расположившийся в кабинете директора, встретил меня и рассказал о том, что происходило в мое отсутствие. Я снова стал раздумывать, чем бы заняться. Но как-то ничего подходящего в голову не приходило. На Малой Бронной также никого не оставалось, кроме Тищенко и обслуживающих дежурных по этажам. Тищенко, с первых же слов разговора, высказал сильное сожаление, что нечего «выпить». Он говорил мне: «Вот ты химик, неужели не знаешь, как изготовляется водка?». Я разъяснял ему, что готовить водку можно из сахара, муки, но для этого нужны дрожжи. Он обругал меня в шутку и уверенно заявил, что можно сделать все, если захочешь, и без дрожжей.

Скоро наступил ноябрь, в общежитии, где было довольно много выбитых стекол, стало холодно. Пытался я делать нагревательные электрические приспособления, но не было проволоки (нихромовой) нужного диаметра. Поэтому читал я, одевшись в пальто. А вечером — снова воздушная тревога. С утра прогуливался по Москве, наблюдая изменения после очередных бомбежек. А бомбы падали в разных местах.

По утрам была явственно слышна артиллерийская стрельба. Опасность захвата Москвы немцами существовала. В таких условиях я стал подумывать: что же я ничего не делаю, когда кругом идут сражения с врагом? Ведь меня следует упрекнуть в равнодушии к таким тяжелым событиям на моей родине. Не лучше ли мне пойти воевать в армию? Ведь я капитан запаса. Кончится когда-нибудь война и каждый спросит меня, что я делал во время войны. А что я могу ответить? Мысль о том, что надо идти в армию, все более и более укреплялась. Казалось, что сейчас это единственное правильное решение, которое я мог принять в таких условиях.