Хельмова дюжина красавиц. Ненаследный князь - Карина Демина

Евдокия закрыла глаза, вспоминая мощеные улочки его, которые от снега чистились регулярно; дома разноцветные — розовые, зеленые, синие, с резными фасадами и непременными деревянными львами у подножия парадных лестниц. Вспомнились воздушные, точно вывязанные флюгера, и фонари, которые горели даже днем, потому как зимнее солнце светило скупо.

— Нас приглашали… вечера, балы… Что еще делать зимой, как не развлекаться? На Вотанов день я познакомилась с молодым офицером…

Лихослав заворчал, и опять о плечо потерся, точно проверяя, на месте ли Евдокия.

На месте, куда она, распутная женщина, денется?

— Маменьке он не понравился. У нее… к военным предубеждения.

— Запомню.

И произнес серьезно так, что Евдокия поверила: и вправду запомнит.

— Мне бы послушать… но я ведь казалась себе умной. Знающей. Опытной даже… — смешно теперь, и пускай, лучше уж смех, чем слезы. — Он красиво ухаживал… стихи читал…

— Про коров?

Евдокия тихонько засмеялась.

— Нет, про сердце, которое трепещет… и еще про синие глаза… про душу… про всякое. Хорошие стихи были. И цветы… мне казалось, что все всерьез, на всю жизнь, что мы предназначены друг другу… это он тоже говорил. А потом маменька уехала на три дня… лесопилку инспектировать. Меня брать не стала, потому как холодно и вообще… я и пустила его в дом.

Запертая дверца.

И ожидание. Сердце, которое едва ли не выпрыгивает из груди. Свеча в руке. Маменькина пуховая шаль поверх ночной рубашки. Страх, что он не придет. И другой, что все-таки появится, получив записку от Евдокии…

Тень за окном.

Стук условный. И холодные с мороза губы его. Поцелуи жадные, от которых земля из-под ног уходит. И немного раздражает вкус вина, Евдокия не любит, когда он выпивает. Но не придираться же, ведь ночь-то особая… сегодня она, Евдокия, станет по-настоящему взрослой.

Лихослав вот рычит утробно, глухо…

И наверное, хватит той, гнилой памяти. Тем более, что та ночь получилась вовсе не такой, как представлялось Евдокии. Более… грязной, что ли?

Болезненной.

И он еще заснул потом, спиной к ней повернувшись…

Она заставила себя быть счастливой все три дня. А в последний, перед самым маменькиным возвращением, решилась задать вопрос, который немного беспокоил…

— Про свадьбу? — Лихослав гладил шею…

…и ногти его были длинными, острыми. Евдокия перехватила руку, заставила раскрыть пальцы, и когти эти разглядывала.

— Про свадьбу… тут и выяснилось, что жениться на мне он и не собирался. Кто я такая? Купеческая дочь… и ладно бы, ежели бы за мной приданое хорошее давали… так ведь нет, маменька не в гильдии… и состояние у нее — он узнавал — не так уж велико. То ли дело дочка мэра…

…горечь и вправду ушла.

— Она и красивая… я же так, сама в руки шла… он сказал…

— Ублюдок, — Лихослав прикусил Евдокиину ладонь. Осторожно, царапнув кожу отросшими клыками.

— Пожалуй… я тогда растерялась совсем. А он, наверное, решив, что я скандалить стану, пригрозил. Мол, если вздумаю его ухаживаниям помешать, то ославит меня на весь город… мол, я сама его соблазнила… и выходит, что сама… в дом впустила… в постель.

— И ты молчала?

— Да.

Проклятый месяц, который тянулся дома. И званые вечера, балы… он, такой родной, но далекий, рядом с панночкой Агнешкой… небось, стихи читает.

Держит ее за ручку бережно.

А она, дурочка, млеет. Евдокии же хочется кричать от боли, а… она улыбается. Она умеет улыбаться, когда совсем-совсем горько.

— Если бы он заговорил, то… ему ничего не было бы. А мне одна дорога осталась бы — в монастырь, грехи замаливать…

— Чушь, — Лихослав держит так, что еще немного, и Евдокия задохнется в его объятьях. — Как его зовут?

— Тебе зачем?

— Убью.

— Прекрати… это… несерьезно.

— Это очень серьезно, Ева, — в темноте его глаза отливают тусклой болотной какой-то желтизной. — Я найду его и убью…

У нее получается вывернуться и, дотянувшись до губ, Евдокия трогает их… жесткие. И короткие, клыки пробились… полнолуние еще не скоро, а клыки уже пробились.

Наверное, он злится на того, другого…

— Я и лица-то его уже не помню. Носилась вот с обидой, а оказывается… так что, не надо убивать. Покусай лучше. Волкодлачьи укусы, помнится, плохо заживают…

Лихослав сморщил нос и брюзгливо произнес:

— Скажете тоже, панночка Евдокия… покусай. Приличные волкодлаки всякую погань в рот не тянут. У них этот рот прямо-таки не казенный…

Аргумент был веским.

И вправду… всякую погань и в рот…

— Ева…

— Да?

— Ты ведь выйдешь за меня?

— Ты же спрашивал…

— Еще спрашиваю… я ж все-таки…

— Волкодлак.

— Немного. Но таки да…

— Выйду… может, ты и волкодлак, но человек приличный.

Почему-то показалось, что Лихослав смутился.

Ушел он под утро, и Евдокия сквозь сон ощутила прикосновение губ к виску.

— Возьми, — Лихослав вложил в руку что-то твердое, круглое. — Это чтоб ты не передумала… Ева…

Евдокия хотела ответить, что ничего-то ей не надо, она и так не передумает, но соскользнула в глубокий спокойный сон. А очнувшись, обнаружила, что сжимает в кулаке кольцо.

Белый обод. Черный гладкий камень с птичьей лапой руны Вотана. Не обручальное, не наследное, но… старое и, пожалуй, дорогое.

Евдокия коснулась камня губами.

Теплый.

На сей раз от любимого дядечки пришли розы. В отличие от королевских, эти были суховаты, уже тронуты увяданием, но зато щедро обернуты несколькими слоями гофрированной бумаги.

— Какая прелесть, — не удержалась Богуслава, растирая висок. — Поклонников у вас все прибывает и прибывает…

— Это от дядечки, — Тиана нежно погладила розы, и те, потревоженные прикосновением, осыпались. — Дядечка очень за меня радый.

— Я думаю.

Богуслава убрала руку, и вновь прижала пальцы к виску.

— С вашей стороны, Тиана, очень предусмотрительно обзавестись таким… перспективным кавалером, — Ядзита вытащила белые нити, верно, собралась вышивать луну над погостом.

— Не думаю, — подала голос Габрисия, нынешним днем странно-молчаливая.

Она же следила за Богуславой, а та этой слежки и не замечала. В последние дни княжна Ястрежемска была непозволительно рассеянна.

— Отчего? — Иоланта прохаживалась по комнате, не сводя взгляда со своего отражения. — Вот станет Тиана фавориткой и заживет на широкую ногу…

Она остановилась в углу, где два зеркала отражали друг друга, и замерла, разведя руки, вытянув ножку в лиловом, расшитом бабочками, чулке.