Том 1. Тяжёлые сны - Федор Сологуб

Потом Коля видел во сне Ваню с его ясными глазами. Ваня посмотрел пристально, сказал что-то невнятное, — и у Коли сильно забилось сердце, и он проснулся.

Потом Коле снилось, что он поднялся с постели и летит под потолком. Сердце замирало. Было жутко и радостно. Тело неслось без усилий. Страшно было, что толкнешься в стену над дверью. Но это обходилось благополучно, — Коля опускался, где надо, и в другой горнице опять всплывал под темный, сумеречный потолок. Много было покоев, и один за другим являлись они все более высокие, и полет в них все более жуткий и быстрый. Наконец из высокого, темного окна, которое бесшумно распахнулось перед ним, вылетел он на свободу, поднялся высоко под небо и, закружившись томно и сладко в его глубокой вышине, пронизанной солнцем, оборвался, упал и проснулся.

На другой день Коля как-то мимовольно очутился в том же овраге. Не хотел идти. Но пошел, словно по привычке.

И там, далекие от людей, говорили они…

— Ты рассказывал вчера, — нерешительно начал Коля.

— Ну? — сердито спросил Ваня и весь передернулся.

— Вот, что ты мечтаешь, — робко сказал Коля.

— А, вот что! — протянул Ваня.

Он сел смирно на камень, охватил колени руками и уставился неподвижным взором куда-то вдаль. И Коля опять спросил его:

— О чем же ты мечтаешь?

Ваня помолчал, вздохнул, повернулся к Коле, оглядел его со странной улыбкой и сказал:

— Ну, о разном. Самое лучшее, о чем-нибудь стыдном. Как тебя ни обидят, — сказал Ваня, — как ты ни зол, а только заведешь шарманку, все зло забудешь.

— Шарманку? — переспросил Коля.

— Я это называю завести шарманку, — объяснил Ваня — Только жаль, что она не очень долго играет.

— Недолго? — с жалостливым любопытством переспросил опять Коля.

— Устаешь скоро, — сказал Ваня. Он как-то вдруг опустился и усталыми, сонными глазами смотрел перед собою.

— Ну а все-таки, о чем же ты мечтаешь? — настаивал Коля.

Ваня усмехнулся криво, передернул плечами…

И так, далекие от людей, говорили они, о странных мечтаниях, о жестоком, о знойном…

И лица их пламенели…

Ваня помолчал и заговорил о другом.

— Я один раз целых три дня ничего не ел, — сказал он. — Меня отец ни за что отдул, а я страх как озлился. Подождите, думаю, я вас напугаю. Ну, и не ел.

— Да что ты? — широко раскрыв доверчивые глаза, спросил Коля. — Ну, и как же ты?

— Кишки от голоду выворачивало, — рассказывал Ваня. — Перепугались дома. Опять пороть принялись.

— Ну и что же? — спросил Коля.

Ваня нахмурился и сжал кулаки.

— Не выдержал, — хмуро сказал он, — наелся. Уж очень ослабел с голоду. Так напустился на еду… Говорят, можно три недели прожить, если не есть, только пить. А вот без воды живо подохнешь. Знаешь что, — давай завтра не есть, — быстро сказал Ваня.

И он пристально смотрел на Колю прозрачными, ясными глазами.

— Давай, — вяло сказал Коля, словно чужим голосом.

— Смотри, не надуй.

— Ну вот еще.

Тепло пахло мхом и папоротником и смолистой хвоей. Колина голова слегка кружилась, и томительное безволие овладевало им. Мама вдруг припомнилась, но какая-то словно далекая, — и равнодушно подумал о ней Коля, без того прилива нежных чувств, который всегда возбуждался в нем думами о маме.

— Мать разозлится, аж побагровеет, — сказал Ваня спокойно, — но только если очень расходится, то я в лес убегу.

И вдруг, совсем другим, оживленным и веселым голосом, он сказал:

— Перейдем-ка здесь вброд. Вода холодненькая.

Ванин отец, Иван Петрович Зеленев, юрист по образованию и свинья по природе, служил в министерстве, каждый день ездил на службу на утреннем поезде и возвращался к вечеру, часто под хмельком. Это был рыжий, плотный, веселый и ничтожный человек. И мысли, и слова его были в высшей степени пошлы, — как будто у него не было никакого облика, и как будто он не имел ничего настоящего и верного в себе. Разговаривая, он подмигивал зачем-то собеседнику зачастую в самых невыразительных местах. Фальшивым голосом напевал он модные песенки из опер. Носил перстень с фальшивым камнем и галстук, зашпиленный булавкою со стразом. На словах был свободолюбив, любил повторять громкие слова и осуждать правителей. На службе же был усерден, искателен и даже подловат.

Обедали поздно. За обедом Зеленев пил пиво. Дал и Ване. Ваня пил, как взрослый. Отец спросил:

— Ты, Ванька, для чего связался с этим дохлым чистоплюйчиком?

— Что ж такое! — грубо ответил Ваня. — Уж и знакомиться нельзя. Новости какие!

Ванина грубость нисколько не смутила ни отца, ни мать. Они ее даже не заметили. Привыкли. Да и сами были грубы.

— Жалоб не оберешься, — объяснил отец. — Чего ему папиросы даешь? Его мать жалуется. Да и мне, брат, накладно: на всех здешних мальчишек папирос не накупишься.

— И он совсем не дохлый, — сказал Ваня, — так только, что манеженный. А вы́ходить он много места может, ничего. И главное, что мне в нем нравится, что он послушный.

— Ты-то у меня боец, — с гордостью сказал отец. — Так и надо, брат, — всегда старайся верх забрать. Люди, брат, большие скоты, — говорил со странным самодовольствием Зеленев. — С ними нечего церемониться. Там все эти миндальности если разводить, — загрызут живым манером.

— Само собой, — сказала мать.

— Кто сильнее, тот и прав, — продолжал отец наставительно. — Борьба за существование. Это, скажу тебе, брат, великий закон.

Зеленев закурил и для чего-то подмигнул Ване.

Так, по привычке. Он не думал в это время ничего такого, что вызывало бы надобность в таком подмигиваньи. Ваня попросил:

— Дай папироску.

Отец дал. Ваня закурил с тем же спокойно важным выражением, с каким он незадолго пил пиво. Мать сердито заворчала:

— Ну, оба задымили.

— Пойдем, брат, в садик, — сказал отец.

Ночью Коля нескоро заснул. Странные волнения томили его. Он вспомнил, что рассказал ему Ваня о своих мечтах, — и Ванины мечты соблазнили его помечтать о том же. Как это может быть?..

Утром Коля попросил у мамочки позволения ничего не есть сегодня. Сначала мамочка обеспокоилась.

— Что у тебя болит? — спросила она.

Но потом, когда узнала, что ничего не болит, что Коля только хочет поголодать, мамочка рассердилась и не позволила.

— Ванькины затеи, — сказала она. — Уж от этого сорванца добра не ждать.

Коля признался, что они с Ванею условились сегодня целый день не есть ничего.

— Как же вдруг я наемся, а он голодный, — смущенно говорил Коля.

Но мама решительно сказала:

— И думать не смей.

Коля был очень смущен. Попытался все-таки не есть, но мамочка так строго приказала, что поневоле пришлось послушаться. Коля ел как виноватый. Мамочка и хмурилась, и улыбалась.

А Ваня точно голодал весь день. Мать сказала ему спокойно:

— Не хочешь жрать, и не жри. Поголодаешь, — не сдохнешь. А и сдох бы, — не убыток.

К вечеру мальчики сошлись в овраге. Колю поразил голодный блеск в Ваниных глазах и его осунувшееся лицо. С нежною жалостью смотрел он на Ваню, — и с почтительным уважением. И с этого часа как рабом стал он Ване.

— Жрал? — спросил его Ваня.

Коля сделал виноватое и кисленькое лицо.

— Накормили, — робко сказал он.

— Эх ты! — презрительно промолвил Ваня.

Если бы Колина мама не была так занята репетициями к назначенному на днях представлению, то она, конечно, давно бы заметила и обеспокоилась бы тем, что Коля странно изменился. Веселый и ласковый прежде мальчик стал совсем другим.

Неведомые раньше Коле тоскливые настроения все чаще обнимали его, — и Ваня их поддерживал. Точно он знал какие-то гибельные и неотразимые чары. Он заманивал Колю в лес и чаровал под сумрачными лесными сенями. Порочные глаза его наводили забвение на Колю, — забвение столь глубокое, что иногда Коля смотрел вокруг себя не узнающими и непонимающими ничего глазами. То, что прежде было радостно и живо, казалось новым, чужим и враждебным. И даже сама мама уходила иногда в неясный сумрак далеких воспоминаний: Коля, когда захочет иной раз сказать что-нибудь о мамочке, как раньше, — вдруг чувствовал, что нет у него ни слов, ни даже мыслей о мамочке.

И природа в Колиных глазах странно и печально тускнела. Очертания ее словно смывались. И уже нелюбопытна она становилась для Коли, — и не нужна.

Соблазняясь Ваниными соблазнами, Коля иногда курил. Не больше, как по одной папироске зараз. И Ваня каждый раз давал ему заедать табачный запах мятными лепешками. Теперь табак уже не кружил Колину голову, как вначале. Но действие его стало еще пагубнее: каждый раз после курения Коля ощущал необычайную пустоту в душе и равнодушие. Словно кто-то тихими воровскими руками вынимал из него душу и заменял ее холодною и свободною стихийною русалочьею душою, — дыханием бездушным и навеки спокойным. От этого он казался себе смелее и свободнее. И как-то не хотелось ни о ком и ни о чем думать.