Царские забавы - Евгений Сухов

— Вот это по мне! Конюхи, ведите сивого жеребца, загадывать желание стану.

Слуги подвели к государю жеребца, подсадили Ивана Васильевича на широкую спину, и он, взяв вожжи, стал сердито понукать:

— Пошел, чего застыл?! Это тебе не стойло с кобылами!

Конь сделал первый шаг. Он получился осторожным и очень важным. Огляделся горделиво жеребец, потом ступил еще раз.

А Алексей Холмский, взобравшись на самую верхнюю ступеньку дворца и вооружившись метлой, разгонял во все стороны пыль и без конца орал:

— Батюшка дворовый, пожалей нас! Смилостивись над нами, убогими! Облагодетельствуй нас, сирых! Приумножь наш достаток, сделай наш двор богатым, дай прибыток, а мы белого коня со двора уведем, а на усладу твоих глаз вороных жеребцов в стойла пригоним.

Иван Васильевич чинно разъезжал из конца в конец, потом спросил строго:

— Загадывать ли желание, Лешка?

— Ранехонько еще, государь, дворовый только ухо навострил, чтобы нас выслушать, — и продолжал ретиво, как молитву: — Татко дворовый, желание твое исполним, только и ты нас ублажи, истреби всю нечисть, что государевым коням досаждает. Помоги держать животину в сытости и чистоте. А ты, тятенька дворовый, не оступись, ублажи! Теперь загадывай, Иван Васильевич, желание.

Государь попридержал коня, отряхнул пыль с ворота, что помелом нагнал бестолковый конюший, и пожелал:

— Батюшко дворовый, хватит мне девок, намучился я с ними… Ежели бы ты мне бабу замужнюю подыскал, да красы писаной, да еще чтобы в любви была искусна, в ноги бы тебе, благодетелю, упал! Все белые масти на черные поменяю. Эх, разгулялся бы! Ну, как, услышал меня дворовый? — вопрошал серьезно государь.

— Услышал, Иван Васильевич, — отложил помело в сторону щербатый конюший. — Месяца не пройдет, как с зазнобой повстречаешься. Для верности я еще потом дворового попугаю, чтобы государских коней не обижал. А вы чего встали?! — прикрикнул Алексей на конюхов, которые, разинув рты, взирали на редкое зрелище. — Стойла от навоза вычистите да коней накормите! Сороку поймайте да прибейте ее на врата, боится ее дворовый. Будет знать, как шалить понапрасну!

— Сидор! Мелентьев! — крикнул Иван Васильевич. — Спешиться подсоби.

Мелентьев был любимый стременной Ивана. Умел Сидор услужить: коня попридержать, когда надобно; попону положит умело, а то спину подставит под сапог государя, помогая сойти с седла. А когда Иван Васильевич разъезжал по улицам Стольной, то голос Мелентьева звончее других предупреждал горожан о парадном выезде, и самодержец справедливо думал о том, что если бы дед и отец Сидора не были бы конюхами, наверняка завидный голосище призвал бы их в дьяконы.

Иван Васильевич повернулся к Мелентьеву Сидору и спросил:

— Давно ли у меня служишь, холоп?

— Восьмой год пошел, Иван Васильевич. Как батюшка мой помер, так я вместо него заступил. Сначала конюхом был, а потом ты мне честь, государь, оказал, своим стременным решил сделать.

— Часто я тебя жаловал, Сидор?

— Часто, государь. Не оставлял своей милостью. В прошлом месяце полтиной одарил, а нынешней зимой уздой пожаловал. Рваная она была малость. Я ее шелковой нитью укрепил, так она мне до сих пор служит. Ты и батюшку моего жаловал, Иван Васильевич, седло свое старое отдал, вон оно!.. Я на нем теперь сижу.

— Велика честь, — согласился Иван Васильевич. — А жеребца вот этого желаешь? — постучал он по холке белого аргамака.

— Неужно отдашь, государь?! — едва не задохнулся от радости холоп, глядя на белоснежного красавца. — Да он рублев десять стоит!

— Больше, Сидорка, я за него полшапки серебра отсыпал.

— Хороша цена!

— Вот я тебе и жалую жеребца за верную службу. Конюший толкует, что будто бы дворовый невзлюбил его. А тебе аргамак ко двору в самый раз придется, — государь бросил вожжи в руки растерянному стременному.

— Спасибо, государь-батюшка. Пожаловал так пожаловал, нечего сказать. Век твою милость не забуду, — не мог оторвать глаз Сидор от красавца-коня.

Стременной подумал о том, что черное старое седло очень подойдет к белому аргамаку и будет как раз для его широкой спины; останется купить только шелковую попону, и снаряжен он будет не хуже, чем ближние бояре.

— Я своих слуг за верность жалую. Служи государю исправно, а уж он тебя никогда не обидит.

— Не смею просить, государь, — робко начал Сидор Мелентьев.

— А ты попроси, не робей. Добрый я нынче, любую прихоть могу уважить.

— К себе в дом хотел бы тебя пригласить, подарок отметить, а то конь спотыкаться будет.

— Что ж, уговорил, холоп, еду я к тебе, чтобы дареный конь ногу не сломал. Эй, слуги, сани готовьте, к Сидорке Мелентьеву на двор едем!

Нечасто Иван Васильевич появлялся во дворах ближних бояр. К этой великой чести лучшие люди готовились загодя — выносили из подвалов портвейн и романею, прикупали на рынке орехов и фруктов, коптили голову порося. А когда государь входил во двор, то до самых палат его вела персидская ковровая дорожка.

Встречала государя непременно хозяйка, у которой щеки нарумянены и натерты сладкими травами (на тот случай, если царь Иван надумает расцеловать бабу), в рушниках сдобный калач, и вся дворня в стираных рубахах и портках замирала в большом поклоне по обе стороны.

Государь был желанным гостем в каждом боярском доме. Это была честь, которой удастаивались только самые именитые. Появление царя воспринималось так же радостно, как кулич, припасенный к Святой Пасхе. Ни один боярин не желал бы от государя лучшего подарка, чем весть о его возможном прибытии: придет скороход с топориком на плече и объявит, что в воскресный день пожалует сам Иван Васильевич. Да, вот это радость!

Совсем редко царь Иван появлялся у московских дворян. И если такое случалось, то память об этом событии передавалась из поколения в поколение, как дорогое семейное предание, наравне с нажитым добром и прочими реликвиями. Даже правнуки с уверенностью могли сказать, на каком сундуке сидел самодержец и что молвил, когда отведал первый стакан романеи.

Это была честь, которая не изнашивалась даже временем. Стерегли ее так же свято, как строгая матерь бережет дочернюю честь; как невестка хранит дорогой наряд, доставшийся ей от свекрови.

— Ох, государь, уважил так уважил! — радовался Мелентьев. — Я об этой чести внукам своим поведаю.

Слуги снарядили государеву карету; отыскали в дальнем углу двухпудовую цепь, которую гремучей змеей протащили через весь двор и причепили к самому днищу; подправили покосившееся колесо, а для пущей удачи прибили к дверце серебряную подкову. Поезжане расселись в сани, и, когда государь махнул рукой, поезд неторопливо потянулся с царского двора к дому стременного.

Сидор строго наставлял озороватого мальца из дворовой челяди:

— К дому езжай! Василисе накажи, чтобы белые скатерти постелила. И чтобы на них ни одного пятнышка не было. Не желаю я перед государем оплошать. Скажи ей, что я следом еду.

Весело подобрав с дороги жалованный гривенник, малый оседлал жеребца и стремглав помчался к дому Мелентьевых.

Василиса, дородная красивая баба, появилась с золотым подносом в руках, на нем кубок белого вина.

— Здравствуй, батюшка-государь, не побрезгуй, прими наше угощение, — гибко поклонилась хозяюшка.

Иван Васильевич шагнул навстречу красавице-хозяйке. Он поднял кубок и, запрокинув голову, выпил содержимое до капли.

— Крепкое же у тебя вино, Сидор. Все мое нутро обожгло. Видно, твоя красивая жена так же горяча, когда вы наедине остаетесь.

— Так… батюшка, — мялся Мелентьев.

— Ладно, Сидор, не смущайся, вижу, что такова. Цветет у тебя Василиса. Видать, ты сам очень справен, ежели такую бабу можешь ублажить. А может, одного тебя ей маловато, так я по старой дружбе тебе смогу помочь! — расхохотался самодержец.

— Государь… — поперхнулся Мелентьев.

— Чего же ты перепугался, стременной? Пошутил я! Давай теперь мы спросим Василису, хотела бы она во дворце жить… если муж дозволит?

— Как не хотелось, — продолжала держать поднос в руках Василиса, — только не для нас такая честь, из худородных мы, — печалилась женщина.

— А это ничего, — махал руками Иван Васильевич, — государю всея Руси и не такие худородные, как ты, служили. Для того чтобы простыню без складок стелить, особая знатность ни к чему. — Василиса полыхала спелой калиной: щеки красные, губы алые, а ласка государева была так приятна, что заставляла разбегаться кровушку с удвоенной скоростью. — Видать, сладка баба, ты, Сидор, много с ней блаженных минут провел. А я ведь и вправду хочу твою жену во дворец пригласить.

— Не для нее честь, — уверенно возражал Мелентьев, махнув рукой, — ее дед даже в дворовых не бывал, крепость на нем была боярская. Едва откупиться сумел. Да и хозяйство у меня большое, Иван Васильевич, кому-то надо за чернью приглядывать. А я на службе все больше пропадаю. А у меня народец вороватый, того и гляди, что все тарелки из горницы перетаскают. А ты иди, Василиса, ступай потихоньку. Нечего тебе среди мужиков верстовым столбом торчать.