Семейство Майя - Жозе Эса де Кейрош

— Надеюсь, вы за это отомстили! — воскликнула, смеясь, Мария.

— Можете не сомневаться, сеньора… Я пригласил его на ужин, и, когда он приехал ко мне отсюда из «Берлоги», мой привратник сообщил ему, что сеньор маркиз уехал далеко и что в доме нет ни хлеба, ни сыра… В награду Крафт прислал мне дюжину бутылок отличного шамбертена. А этого божка Чи я больше не видел…

Божок Чи, тучный и грозный, по-прежнему оставался в «Берлоге». И, естественно, Карлос пригласил маркиза навестить в тот же вечер, по возвращении от Варгаса, своего старого друга Чи.

Маркиз приехал в десять часов, и вечер прошел как нельзя лучше. Маркизу даже удалось развеять меланхолию Кружеса, которого он железной рукой подтащил к фортепьяно; Мария пела; текла остроумная беседа; и тайное убежище любви сияло освещенными окнами до поздней ночи — в честь первого праздника дружбы.

Эти веселые собрания поначалу устраивались по воскресеньям, и Эга называл их «воскресительными»; но осень становилась все холодней, деревья в саду облетали, и Карлос стал приглашать гостей два раза в неделю, по тем дням, в которые он когда-то, еще в университете, созывал друзей на пирушки: по воскресеньям и четвергам. Ему удалось найти великолепную повариху-эльзаску, хранительницу славных кулинарных традиций, служившую у епископа Страсбургского; беспутство сына и другие беды привели ее в Лиссабон. Мария вносила в приготовление блюд свой тонкий вкус, так что день ужина в «Берлоге» маркиз называл «днем цивилизации».

Стол сверкал; шпалеры, на которых были изображены густые рощи, придавали столовой вид тенистого лесного уголка, где по странной прихоти загорались свечи в серебряных канделябрах. Отменные вина доставлялись из погребов «Букетика». Велись оживленные беседы о любых предметах, земных и небесных, кроме «португальской политики», — о ней не говорили, это считалось дурным тоном.

К кофе выходила Роза, распространяя своей улыбкой, голыми ручками, пышными белыми оборками над черными шелковыми чулками свежий аромат цветка. Маркиз обожал девочку и ревновал ее к Эге, который просил у Марии позволения жениться на Розе и сочинял ей сонет. Но девочка предпочитала маркиза: Эгу она находила «весьма…» — и далее выражала свою мысль, рисуя пальчиком в воздухе волнистые линии, желая этим сказать, что Эга «весьма извилистый».

— Вот тебе на! — восклицал тот. — Это все потому, что я цивилизованней маркиза. Наивность не понимает утонченности.

— Нет, несчастный! — протестовал маркиз. — Это потому, что ты весь книжный!.. Тут сама Природа отвергает искусственность!..

Пили здоровье Марии; она улыбалась, счастливая среди своих новых друзей, божественно красивая, почти всегда в черном платье с небольшим декольте, открывавшем несравненное великолепие ее шеи.

Потом в «Берлоге» стали устраивать по разным поводам настоящие торжества. Как-то в воскресенье, когда звонили колокола и вдали в деревне взлетали ракеты, Эга пожалел, что его строгие философские принципы не дозволяют ему почтить святого, покровителя этой деревни, который при жизни наверняка был весьма милым упрямцем, исполненным мечтаний и доброты… Но, впрочем, добавил он, разве не в такой погожий, сухой день, под необъятным небом, залитым солнцем, произошла битва при Фермопилах? Почему бы не устроить фейерверк в честь Леонида и трехсот спартанцев? И устроили фейерверк, возгласив вечную славу Спарте.

Потом были празднества и в честь других исторических событий. В годовщину открытия Венеры Милосской был зажжен огненный шар. В другой раз маркиз привез из Лиссабона целую пролетку знаменитых исполнителей фадо: Красавчика, Вира-Виру и Зайку, и после ужина над залитой лунным светом рекой до поздней ночи стонали пять гитар, исполняя самые грустные португальские фадо.

Оставаясь одни, Карлос и Мария проводили обычно утро в японской беседке; им было хорошо в этом первом убежище своей любви, маленьком и уютном, где их сердца бились ближе друг к другу. Вместо соломенных циновок Карлос велел убрать беседку красивыми индийскими коврами соломенного и жемчужного цветов. Украшение «Берлоги» было одной из главных его забот: никогда он не возвращался из Лиссабона без какой-нибудь вещицы из саксонского фарфора, старинного фаянса или слоновой кости и, подобно счастливому молодожену, без конца прихорашивал свое гнездышко.

Мария меж тем не переставала напоминать ему о сенакле и журнале, задуманных Эгой; ей хотелось, чтобы Карлос трудился и стяжал себе славу на благородном поприще; она бы еще больше гордилась им, и его деду это бы тоже принесло большую радость. В угоду ей (но отнюдь не из собственных побуждений) Карлос снова принялся писать литературно-медицинские статьи для «Медицинской газеты». Он работал по утрам в беседке. Туда он перенес свои выписки, книги, свою знаменитую рукопись «Медицина древняя и современная». И мало-помалу для него сделалось наслаждением работать здесь в легкой шелковой пижаме, когда под рукой — коробка папирос, а вокруг — свежий шелест деревьев; он обдумывает фразы, а она рядом молча вышивает. Его даже стали посещать смелые и оригинальные идеи, и ему удавалось облекать их в почти безукоризненно четкую форму здесь, в этой тесной, пышно украшенной беседке, которую наполняло благоуханием присутствие Марии. Она чтила его работу как нечто благородное и святое. Утром она сама смахивала с книг легкую пыль, приносимую из окна ветерком; раскладывала белую бумагу, заботливо приготовляла новые перья и вышивала атласную подушку, чтобы труженику было удобней в его просторном кресле, обитом тисненой кожей.

Однажды она предложила переписать набело его статью. Карлос пришел в восторг от ее почерка, напоминавшего легендарную каллиграфию Дамазо; теперь он постоянно давал ей переписывать свои статьи, и работа еще больше полюбилась ему: ведь ее делила с ним Мария… Какими заботами окружала она его! На особой бумаге, матовой, цвета слоновой кости, она, отставив мизинчик, плела легкие кружева из тяжеловесных рассуждений Карлоса о витализме и трансформизме… И поцелуй был ей наградой за все.

По временам Карлос давал уроки Розе: то из истории, которую он преподносил ей по-домашнему, в виде волшебных сказок, то из географии, рассказывая о землях, где живут черные люди, и о древних старых реках, что текут среди священных руин. Для Марии эти уроки были высшей радостью. Серьезно, молча, с религиозным благоговением слушала она, как ее возлюбленный учит ее дочь. Выпускала из рук работу, и увлеченный голос Карлоса, восхищенное внимание Розы, сидевшей у него на коленях и упивавшейся чудесными рассказами о Жанне д'Арк или каравеллах, которые плыли в Индию, вызывали на глазах Марии блестящие слезинки счастья.

С середины октября Афонсо да Майа стал поговаривать о своем отъезде из Санта-Олавии, который задерживался из-за работ, начатых в старой части дома и конюшнях; в последнее время им овладела страсть к строительству, он говорил, что молодеет от запаха древесины и свежей краски. Карлос и Мария также намеревались покинуть Оливаес. Карлос все равно не сможет оставаться там, когда дед переберется в «Букетик». Да и конец осени был пасмурным и суровым, отчего «Берлога» утратила свой буколический вид: деревья в саду оголились, на реке стоял туман, а на весь дом единственная печь — в кабинете, обитом кретоном, если не считать роскошного камина в столовой, который, когда Домингос попробовал его растопить, стал выбрасывать клубы дыма, столь же черного, как украшавшие его нубийцы с хрустальными глазами.

В одно такое утро Карлос, который накануне допоздна просидел с Марией, а потом лишь ненадолго уснул в своем тонкостенном домике из-за разгулявшейся к утру непогоды с ветром и дождем, встал в девять часов и пришел в «Берлогу». Дверь в комнату Марии была еще заперта; уже рассвело; омытый дождем, наполовину опавший сад в ясном голубом воздухе был красив грустной и тихой зимней красотой. Карлос прогуливался, глядя на вазы с цветущими хризантемами, когда зазвенел колокольчик у входной двери. Это был почтальон. Карлос как раз на днях написал Кружесу, спрашивая, будет ли свободен в первые дни декабря бельэтаж на улице Святого Франциска; и теперь, в ожидании ответа маэстро, пошел вместе с Ниниш открыть почтальону. Тот принес лишь письмо от Эги и две газеты в бандерольке, одна — для него, другая — для «мадам Кастро Гомес, дом сеньора Крафта, Оливаес».

Пройдя под акации, Карлос вскрыл письмо Эги. Оно было датировано вчерашним вечером и имело пометку «срочно». Письмо гласило: «В этой грязной газетенке, что я тебе посылаю, ты найдешь образчик прозы, достойной Тацита. Но не пугайся: с помощью презренного металла я скупил весь тираж за вычетом двух номеров, из которых один отправлен в «Берлогу», а другой (о, высшая логика конституционных традиций!) — во дворец, главе государства!.. Но даже он вряд ли дойдет до адресата… Во всяком случае, я подозреваю, из какой клоаки вырвался этот поток нечистот, и мы должны принять меры предосторожности! Приезжай немедленно! Жду тебя до двух часов. И, как Яго говорил Родриго, «набей деньгами кошелек».