Правила виноделов - Джон Ирвинг

– Мы семья. И это главное, – говорила Кенди Гомеру всякий раз, как ей казалось, что автомобильные прогулки Гомера становятся длиннее.

– Да, у Анджела семья. Действительно, чудесная семья. Согласен, это главное, – кивал Гомер.

Иногда Уолли говорил ей, что он самый счастливый человек на земле. Другой отдал бы обе ноги, только бы быть таким счастливым, как он. После этих слов Кенди долго не засыпала; лежала и думала о Гомере, который тоже не спал. Случалось, оба выходили ночью на кухню, вместе пили молоко с яблочным пирогом. В теплые ночи сидели на краю бассейна, не касаясь друг друга; стороннему наблюдателю поддерживаемая дистанция сказала бы, что они или поссорились (Кенди и Гомер никогда не ссорились), или безразличны друг другу (и безразличны не были). Им самим это напоминало, как они в самом начале сидели на пирсе Рея, когда еще не преступили черту. Часто это воспоминание становилось нестерпимо; они до боли чувствовали, как им не хватает Рея и его пирса (Рей умер, когда Анджел был совсем маленьким, и деда он не помнил), это портило вечер, и они шли спать каждый к себе, в разные спальни. Полежат, поворочаются и под утро уснут.

Становясь старше (и страдая, в отца, бессонницей), Анджел не раз видел, как Гомер и Кенди сидят на краю бассейна; его окно тоже выходило на бассейн. Почему это старые друзья никогда не сидят рядом? – недоумевал он. Никаких других вопросов у него не возникало.

Реймонд Кендел умер вскоре после того, как Уолли и Кенди поженились. Взорвалось его хозяйство: садок с омарами, пирс с причалом, катер – все пошло на дно; а два старых драндулета, которые Рей чинил, разъехались в стороны по шоссе ярдов на двадцать пять, как будто в них вдруг заработали двигатели В клубе от взрыва вылетело огромное окно, но случилось это глубокой ночью, бар был закрыт, и никто из собутыльников Сениора не видел, как их «любимая» соринка в глазу, портящая красоту Сердечной Бухты, была буквально сметена с лица земли.

Рей, как известно, собирал торпеду. И хоть был он гениальным механиком, наверняка столкнулся в торпеде с чем-то, что было выше его понимания. Потеря родного человека часто рождает в нас запоздалое раскаяние. Кенди сокрушалась, что так и не сказала отцу правду о Гомере и Анджеле. Ее не утешало, что отец, как ей иногда казалось, все и так понимает. Судя по его виду, по молчанию, он ждал, что она доверится ему. Но даже смерть отца не развязала ей язык – она крепко хранила свою тайну.

Все приморское шоссе на юг от Сердечной Бухты и автостоянки до «Дома эскимо и пломбиров Пауэлла» было усеяно после взрыва тушками омаров и их частями. Эрб Фаулер, известный шутник, и тут нашелся – спросил старика Пауэлла, уж не экспериментирует ли он с новой отдушкой для мороженого – омаровой.

Дождавшись, когда Анджелу исполнилось пятнадцать, Эрб Фаулер летом первый раз метнул ему в лоб одну из своих резинок. Анджел слегка обиделся, что его раньше не приобщили к мужскому братству. Его дружка и напарника, крепыша Пита Хайда, Эрб удостоил этой чести двумя годами раньше. Пит был всего на несколько месяцев старше, зато по всем другим статьям явно отставал от Анджела. Дело объяснялось просто: Пит Хайд родился в семье простого работника, а Анджел принадлежал к семье хозяев, хотя и работал в садах наравне со всеми. Но такие истины были пока еще недоступны его разумению.

Работники знали, что всем на ферме заправляет Гомер. Олив это не удивило бы, она и сама во всем на него полагалась. Кенди и Уолли были благодарны ему. Может, потому, что Гомер родился в Сент-Облаке, он был ближе к работникам, чем Уолли Уортингтон; да, он жил в хозяйском доме – «чудесном», как его называла Толстуха Дот, и все-таки он был для них свой. Никто из работников не имел ничего против такого босса. Разве что Вернон Линч, который не терпел над собой никакой власти, особенно после смерти Грейс.

Кенди, знавшая про жен работников все, рассказала дома, что Грейс умерла от перитонита – забеременела и пыталась сделать что-то сама. Гомер недоумевал, почему она опять не отправилась в Сент-Облако. Он утешался тем, что Грейс не зря умерла. Именно ее смерть, а главное, возмутительная реакция на нее доктора Харлоу так подействовала на сестру Каролину, что та вняла наконец советам Гомера, ушла из кейп-кеннетской больницы и, приехав в Сент-Облако, предложила свои услуги.

– Меня к вам прислал Гомер Бур, – сказала сестра Каролина, представившись доктору Кедру.

Старый доктор, однако, не утратил с годами бдительности.

– Для какой работы он вас прислал? – уточнил он.

– Я опытная медсестра. И приехала сюда во всем помогать вам.

– А в какой помощи мы нуждаемся? – продолжал свой невинный допрос доктор Кедр.

– Я разделяю ваше отношение к «работе Господней», – совсем отчаявшись, проговорила сестра Каролина.

– Так что же вы с этого не начали? – сразу смягчился доктор Кедр.

Выходит, Гомер подарил Сент-Облаку не только яблоневый сад. Значит, еще рано ставить на нем крест, с облегчением вздохнул Уилбур Кедр.

Сестры Анджела и Эдна так обрадовались сестре Каролине, что ревность даже на миг их не омрачила. Они надеялись, что ее появление хоть на время обуздает рвение попечительского совета.

– Новая сестра решительным образом изменила ситуацию, – заявил доктор Гингрич. – Я бы даже прибавил, это вообще освобождает нас от необходимости принятия незамедлительных мер (как будто они и правда могли сию минуту принять какие-то меры).

– Я бы все-таки предпочла видеть в приюте молодого врача, – высказалась миссис Гудхолл. – Молодого врача и молодого администратора. Вы знаете, как я отношусь к отчетности. Отчетность в приюте ужасно запущена. Но согласна, сам по себе факт утешительный. Временно разряжает обстановку.

Услыхав ее, доктор Кедр сказал бы: «Подождите, милая леди, вы еще и не с этим согласитесь».

В 195… году Уилбуру Кедру было уже за девяносто. Иногда лицо его во время очередной эфирной отключки совсем замирало, и когда рука, держащая маску, падала как плеть, маска не соскакивала, как раньше, сдуваемая его дыханием. Он очень похудел. Глядя на себя в зеркало или паря в струях эфира, он сравнивал себя с птицей. Одна сестра Каролина решалась пробирать доктора Кедра за его пристрастие.

– Вам, как никому, очевидна пагубность этой привычки, – говорила она.

– Как никому? – невинно переспрашивал он. Иногда ему даже нравилось подразнить ее.

– Вы ведь невысокого мнения о религии, – заметила как-то Каролина.

– Положим, – осторожно отвечал он, отдавая себе отчет, что Каролина, молодая и быстрая, слишком серьезный противник.

– Ну а что такое ваше пристрастие, как не религия?

– Но я никому не запрещаю молиться, – отрезал доктор Кедр. – Молитва – сугубо личное дело. Молиться или нет, человек решает сам. Молитесь, пожалуйста, кому и чему угодно. А вот такие, как вы, рано или поздно сочиняют свод правил и требуют их неукоснительного исполнения.

Говоря это, Уилбур Кедр чувствовал, однако, слабость своих позиций. Сестра Каролина взяла его в оборот. Социализм его восхищал, но спорить с социалисткой – все равно что спорить со служителем культа. Государство, запрещающее аборты, вещала Каролина, узаконивает насилие над женщиной, запрещение абортов – особый вид насилия, в основе которого лежит ханжество и самодовольство. Право на аборт – это не просто право свободы выбора, это долг государства – принять закон, гарантирующий это право.

– Но стоит государству принять закон, оно тут же начинает диктовать правила, – протестовал доктор Кедр.

Он говорил сейчас как истый янки, уроженец Мэна. А сестра Каролина только улыбалась. Она опять вовлекла его в спор и заманила в очередную ловушку. Доктор Кедр не был политиком, приверженцем системы. Он был просто хорошим человком.

– В другом, лучшем мире… – начинала она терпеливо объяснять.

Доктор Кедр при этих словах взрывался.

– Я живу не в лучшем мире! – кричал он. – А в этом, в этом самом. Я принимаю его как данность. Давайте говорить об этом мире!

Но эти споры очень утомляли его. И ему сразу же хотелось подышать эфиром. Чем больше он горячился в споре, тем необходимее был эфир и тем сильнее он чувствовал правоту сестры Каролины.

– Я не могу быть всегда прав, – устало говорил он.

– Да, я понимаю, – сочувственно кивала сестра Каролина. – Именно потому, что даже очень хорошие люди не всегда правы, нужно общество, нужны некие правила. Называются они приоритеты.

– Называйте как хотите, – ворчливо отвечал доктор Кедр. – У меня нет времени для философии, политики, религии. У меня уже вообще больше нет никакого времени.

И всегда где-то на задворках сознания ему слышался плач новорожденных. Даже когда в приюте так же тихо, как в могиле, как в последних дотлевающих пустых домах Сент-Облака, Уилбуру Кедру все равно слышался плач младенцев, и они плакали, он это знал, не потому, что хотели родиться. А потому, что родились.