Романески - Ален Роб-Грийе

Реальное положение дел на самом деле оказывается прямо противоположным результатам, полученным в ходе письменных или устных опросов, направленных на изучение, так сказать, «прощупывание» общественного мнения; ибо общественное мнение, по своей природе очень рациональное и декларативное, может лишь отражать те ценности, на которые фантазмы не только не обращают внимания и над которыми они смеются, а через которые они стремятся прежде всего переступить. Например, у господина X. спрашивают, какими главными достоинствами должна, по его мнению, обладать молодая девушка. И он отвечает твердо, уверенно, без колебаний и размышлений: чистотой, невинностью… — в то время как в глубине его голубых глаз проносится, чтобы промелькнуть и скрыться, призрак изнасилования и дефлорации, то есть утраты невинности. Но тсс! Тише! Он ведь сам ничего не видел; и если вы расскажете ему о том, что успели заметить в его взоре, он примется бурно протестовать, и вполне искренне. Ибо сам фантазм в определенном смысле невинен.

Фантазм также плохо переносит, когда за ним наблюдают, пусть даже с некоторого расстояния. Если на него указать пальцем, он тотчас же исчезнет, испарится. Он остается плотным, осязаемым, зримым, как это ни парадоксально, в успокоительной и спасительной тени морального порядка. Я слышал, как кое-кто иногда говаривал, что людям испорченным, порочным (мне, вам) был бы совершенно необходим закон, с которым они сосуществовали бы в некоем симбиозе. Остается только узнать, какое из двух явлений — закон или порочность — лежало бы в основе другого? Быть может, закон порождал бы преступное желание в результате вполне естественной тяги к свободе? Или наоборот, развращенный, порочный разум породил бы этот моральный закон, который бы создал и обосновал необходимость «пространства, космоса плотских наслаждений», одновременно запрещая их?

Все еще помнят, наверное, историю того американского цензора, который в годы наивысшего расцвета Голливуда объявил настоящую войну пупкам актрис и столь тщательно следил за тем, чтобы изображение сей непристойной части тела было изъято из фильма, с такой непреклонностью, что этому не переставали удивляться кинематографисты на всех студиях. После смерти этого сурового моралиста у него дома нашли самую сногсшибательную коллекцию фотографий, на которых были запечатлены женские пупки, предмет его единственной страсти. Но, быть может, дело обстояло несколько иначе, чем нам кажется, и он рассматривал эти картинки лишь в качестве своеобразных трофеев в многотрудном деле преследования преступления с целью его искоренения? Быть может, он был весьма далек от того, чтобы мастурбировать, разглядывая эти фотографии, и, глядя на них, он успокаивал и утешал свою душу пуританина мыслями о том, что он таким образом избавил мир от мерзкого, гнусного зла, ведать не ведая того, что это было его собственное зло, то есть что зло заключалось в нем самом.

Устойчивый интерес Достоевского к историям о маленьких изнасилованных девочках или юных девушках, или столь же постоянное обращение Мишле к рассказам об излишне чувственных колдуньях, подвергнутых пыткам и жестоким наказаниям, кажутся весьма двусмысленными (или, напротив, весьма прозрачными) несмотря на то, что обоим этим выдающимся общественным деятелям, коих можно назвать и знаменитыми извращенцами, общество приписывало такое качество, как высокую нравственность. И господин Энгр, как говорят, бывал неприятно поражен, когда до него доходили слухи, что в обществе шушукаются о его непреодолимом влечении, к счастью, прикрытом его великолепным мастерством члена Академии художеств, к пухленьким, толстеньким и чуть непристойным девочкам-подросткам, показанным в его гареме, или к сочной, ядреной, аппетитной Анжелике, совсем обнаженной и совершенно беззащитной (со всеми прелестями, только подчеркнутыми хитро и с умыслом расположенными цепями), поставленной под удар копья Роже, а также и предлагаемой морскому чудовищу, олицетворяющему собой в нижней части картины всю гнусность, мерзость и низость мира. Ибо желание постоянно, тайно, без устали «перемещается», мечется между двумя своими ипостасями: между так называемым нормальным своим воплощением в жизнь и между чрезмерными, не знающими границ излишествами фантазма. Одной из главных характерных черт фантазма на самом деле является его чрезмерность, начиная с простой фетишистской фиксации внимания на одной из частей тела или на предмете одежды (вроде тонюсенького каблучка-шпильки, нежного затылка, красиво изогнутой шеи, крохотных трусиков или пупка) и вплоть до навязчивой идеи, мании сексуального преступления, зачастую очень пышно обставленного (кровавые потехи на аренах древнеримских цирков или пытки во времена инквизиции). Будучи прямым и неизбежным последствием этого стремления к преувеличению, к грандиозности, величественности и пышности, фантазм, напротив, вызывает у общества лишь ухмылки и насмешки. В нашем прекрасном демократическом обществе, освобожденном от табу, газеты, даже самым решительным образом настроенные — по крайней мере, если судить по их программе, — уважать безумство желания, соблюдать права тех, кто поддался этому безумству, никогда не упустят возможности спрятаться за сальным смешком любителя любовных приключений или за прикушенными губками, искривленными довольно игривой улыбкой, как только проявляется в чем-либо одержимость или навязчивая идея, выходящая за пределы, обозначенные законом или правилами группы. Либо речь идет об атрибутах классических извращений (о садистских застенках с их бесчисленными вделанными в стены кольцами, к коим цепями приковывают несчастных, о кнуте из бычьей кожи, причиняющем невероятную боль, о красавице, отданной на съедение или на потеху чудовищу, и т. д.), и тогда все тотчас же дружно начинают кричать о бедности воображения, либо, напротив, внимание фиксируется на столь необычном «предмете», что люди говорят: «Каких только смехотворных, ничтожных сложностей не выдумает себе этот больной бедняга!»

Но как бы там ни было, при всем своем чудовищном и хрупком величии фантазм не реализуется, не претворяется в жизнь. Его абсолютная красота, его свобода несовместимы с возможными дефектами и недостатками. Одному только образу и иллюзии (в произведении искусства или в искусной, тонкой игре) удается на краткий миг создать весьма приблизительное его подобие. Зато следует опасаться его отторжения и подавления, а следовательно, и попыток его вытеснения из сознания: изгнанный из нашего созидательного воображения, фантазм представляет определенную опасность, ибо очень велик риск, что он внезапно вновь проявится в безнаказанности одиночества, или прорвется при коллективном возбуждении, грозящем насилием, в отвратительной, гнусной форме тривиальных, вульгарных, пошлых и «реалистических» преступлений, отмеченных печатью серой посредственности, заурядности и скуки. Итак, станем же впредь остерегаться морализаторских кляпов, ограничивающих свободу слова, но будем также опасаться и слишком чистых с виду девочек с ангельскими сердцами… (Случайно ли слова с одним и тем же корнем, что и у имени Анжелика, имени, которое я постоянно стараюсь изгнать