Мари-Бланш - Джим Фергюс
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Вам не кажется, что с таким прозвищем вы, взрослая, остались ребячливой, возможно даже незрелой? — спрашивает доктор.
— Возможно. Бэби нужна забота других. Взрослых.
— Именно, — говорит доктор. — А вам не кажется, что тот факт, что ваша мать сохранила для вас эти письма и газетные вырезки и прислала их мне, наводит на мысль, что она по-настоящему любит вас и искренне желает вашего выздоровления? Что она на свой лад старается заботиться о вас?
— Вы хотите сказать, что мамà — хорошая мать, доктор?
— Нет, я просто спрашиваю.
— Если она так любит меня и старается заботиться обо мне, то почему отказывается повидать меня? Почему не разрешает навестить ее?
— По той же причине, по какой ваш первый жених Джон Гест порвал с вами, мадам. По той же причине, по какой ваш муж прислал вас сюда и разводится с вами. По той же причине, по какой вы разошлись с братом и с вашими детьми. И вы знаете эту причину, мадам Фергюс, верно?
— Пусть меня и прозвали Бэби, но, будьте добры, не обращайтесь со мной как с ребенком, доктор. Конечно, знаю. Потому что я алкоголичка.
— Ваша мать по опыту знает, что, если позволит вам навестить ее, вы только опять начнете пить.
— Вы бы тоже запили, доктор, будь она вашей матерью.
— Могу только сказать, мадам, что ваша мать весьма охотно откликнулась на все мои просьбы. И мне кажется, она искренне беспокоится о вашем здоровье. И чтобы сделать первый шаг на пути к выздоровлению, вам надо прекратить перекладывать на других вину за ваше пьянство и ваши беды, а принять ответственность на себя.
— Вижу, она и вас очаровала, доктор. Тут она большая мастерица, не скажу, что она чарует женщин, но по части мужчин ей нет равных. Даже в нынешнем возрасте… ей шестьдесят шесть… она по-прежнему заставляет их служить ее целям. И кстати, я беру на себя ответственность за свое пьянство. Целиком и полностью. Я говорила вам, и неоднократно. Я никогда не утверждала, что кто-то открывал мне рот и силком вливал спиртное.
— Насколько я понимаю, ваша мать — очень сильная личность, — говорит доктор Шамо. — Думаю, мы все выиграем, если я сумею уговорить ее приехать сюда и участвовать в вашем лечении.
— Ни в коем случае. Я не желаю ее присутствия. Здесь лечусь я. Я алкоголичка.
— Хорошо, мадам, я всего лишь предложил. Поймите, вы действительно сами хозяйка своего лечения. Я лишь следую за вами. Может быть, расскажете побольше о годах в Чикаго? По всей видимости, вы были счастливы и стремились осуществить свою мечту о театральной карьере.
— О да, моя мечта о карьере на Бродвее! Или о браке в сочетании с карьерой. Какая же я была дурочка, да такой и осталась…
— Почему вы постоянно называете себя дурочкой, мадам Фергюс, — спрашивает доктор, — а не умницей?
Я обвожу взглядом палату, смотрю в окно на пышную зелень деревьев на фоне голубого неба.
— Здесь в самом деле очень мило, — наконец говорю я. — Мне нравится. Но я далеко от Бродвея, верно?
— Многие люди не реализуют свои мечты, мадам Фергюс, и в конце концов попадают на совершенно иную жизненную стезю; у них есть семья либо какая-то другая карьера, которая им раньше и во сне не снилась. И зачастую они вполне довольны тем, как пошла их жизнь.
— Что ж, я уверена, таких людей в самом деле много, доктор, но не уверена, что это поможет облегчить мою ситуацию.
— Речь не идет об облегчении, мадам, просто вы можете посмотреть на свою жизнь с такой точки зрения. Это всего лишь наблюдение, пища для размышлений, подсказка, что есть и другие способы взглянуть на свою жизнь, возможности по-другому выстроить будущее. Альтернативные пути, которыми вы можете пойти, и они уведут вас прочь от отчаяния и безнадежности алкоголизма.
— Вы же не думаете, что у меня по-прежнему есть будущее в театре, доктор? — смеясь, спрашиваю я.
— Судя по вашим рассказам и если эта газетная заметка не лжет, в свое время вы были в тогдашнем обществе этакой нонконформисткой, даже бунтовщицей. Я прав?
— Не совсем, я была обычной европейской девушкой и нередко скучала. Юная, ребячливая, просто хотела веселья и общества интересных людей. А светское общество в Чикаго, как я уже говорила, было весьма унылым, особенно для человека, только что приехавшего из Парижа и Лондона. Мамà по этому поводу не очень расстраивалась, потому что быстро стала царицей городского света. Экзотичная, не похожая на других, она обладала влиянием уже потому, что была женой Леандера Маккормика, а вдобавок излучала силу, которая вынудила даже иных старейшин-законодательниц считаться с нею. По-моему, она действительно сумела обогатить светский мирок Чикаго, немного расширить его кругозор. Но мне больше нравился театральный народ, и я здорово веселилась с соседками по комнате.
— Вы тогда пили? — спрашивает доктор.
— Никогда не пила на неделе, когда мы работали, и в выходные, когда были спектакли. Но на досуге мы иной раз ходили в кабачки, и тогда я выпивала. Только вот пить я не умела. После первой рюмки все было хорошо, я расслаблялась, меня охватывало приятное веселье, после второй я пьянела, а после третьей была мертвецки пьяна. И порой вела себя прескверно. Шла домой с посторонними парнями… чуть не с первым попавшимся. Вот что я имела в виду в той заметке, когда говорила о злостном любопытстве и сплетнях. Я уже приобрела определенную репутацию, народ судачил обо мне и моем поведении. Но в театре относились к этому с бóльшим пониманием — пьянство и неразборчивость в знакомствах считались там даже почетным знаком. Тогда как в свете меня считали пьяницей и шлюшкой, дурным влиянием на их маленький дебютантский мирок. Сказать по правде, мамà облегченно вздохнула, когда я решила не участвовать в бале дебютанток, она опасалась, что я напьюсь и устрою скандал. Мамà сама во многом была бунтаркой, но опять-таки во многом вполне подчинялась условностям.
— Отвлекаясь от алкоголя, что, по-вашему, толкало вас к неразборчивости? — спрашивает доктор.
— Я была молода. Хотела жить весело. Хотела близости и тепла. Внимания. Поддержки. Хотела любви.
— Выпивка и сексуальная неразборчивость удовлетворяли эти потребности?
— Так
