Потерянный дом, или Разговоры с милордом - Александр Житинский

– Я клоню к тому, – продолжал автор, – что литература есть игра, она сродни актерскому ремеслу, между тем как ее обычно поверяют не законами игры, выдуманными автором, а законами самой жизни. В этом и состоит мое литературное кредо. Литература – игра, не более, но и не менее, и относиться к ней следует как к игре – не менее, но и не более. Великая это игра или мелочная, трагическая или пародийная – она всегда остается игрой, ибо дает читателю возможность проиграть в душе тысячи ситуаций, поступков, характеров, лежа при этом на диване и перелистывая страницы.

– И Толстой… игра? – мрачно выдохнул Серенков, сверля автора глубоко посаженными глазами.

– И Толстой, – милостиво подтвердил автор.

– Не согласен, – загудел Серенков.

– Пушкин за эту игру жизнью заплатил. И Маяковский, между прочим… – недовольно произнес Ментихин.

– А вы не находите странным, что люди иногда платят жизнью за игру в карты? – парировал автор. – Игра может потребовать жизни. Она стоит жизни.

– Ну, вот, стало быть, вы тут и играйтесь, – Серенков поднялся с места, забрал со стола свою папку с рассказами и пошел к дверям. – А у меня про жизнь написано.

С этими словами он покинул комнату.

– А посему… – автор уже понял, что его литературное кредо не получило единодушной поддержки, но решил гнуть свою линию до конца. – Я предлагаю присвоить нашему литературному объединению имя Лоренса Стерна – великого Игрока литературы!

Недоуменное молчание семинаристов было ответом руководителю. Лишь Светозар Петрович, как ни странно, обнаружил знакомство с этим именем.

– Уж больно далек от нас… – осторожно возразил он.

– Ну почему же… – («Знал бы он, что мистер Стерн живет с ним на одной лестничной площадке!» – подумал автор.) – А вы читали, извините?

– Приходилось прорабатывать, – кивнул Ментихин. – У меня подписка на Всемирную. Я каждый том прорабатывал.

– И что же дала ваша проработка? – раздраженно спросил автор.

– Игры там, конечно, много, а вот классового анализа… Кроме того, он ведь идеалист, извините… Почему Стерн? – пожал плечами старик. – Почему не Пушкин? Не Гоголь?

– Потому что они не давали подписки о неразглашении! А Стерн давал! – вскричал автор.

Как ни странно, этот аргумент подействовал. Светозар Петрович взглянул на автора испуганно и что-то забормотал о Волховстрое… Имя милорда было спасено, и уже на следующий день автор вывесил на двери комнаты в клубе, где происходило заседание, новую табличку: «ЛИТО имени Лоренса Стерна». Она была третьей на двери, после табличек «Кружок кройки и шитья» и «Историко-патриотическое общество „Седьмое поколение“».

А тогда, после первого заседания, оставившего на душе у автора чувство неудовлетворенности, его проводила домой Сашенька, захватившая с собою зерен и цветок традесканции, чтобы покормить щегла.

– А почему ваш роман – без любви? – вдруг спросила она.

– Разве? – автор наморщил лоб, припоминая.

– Там нет любви, – покачала она головой.

– Может быть, время такое… – начал вслух размышлять он. – Действительно, странно… Но до любви ли сейчас! Кому прикажете любить? Демилле? Ирине? Кооператорам? Кто в такой обстановке способен полюбить?!

– Вы, – спокойно заявила Сашенька.

– Я???

– А мы вчера приняли трех мальчиков и четырех девочек, – сказала Сашенька без всякой связи с предыдущим.

– Поздравляю, – буркнул автор.

– От одной опять мать отказалась… – Сашенька помрачнела.

– Нет любви! – автор никак не мог успокоиться. – У нас темнота в окнах и в лифтах мочатся, извините! Любви захотели!..

Автор был зол – скорее, на себя, чем на юную семинаристку. Он понимал, что роман без любви невозможен. Где Демилле? Где этот сукин сын?! Уж он заставил бы его полюбить!

– Вас надо познакомить с папенькой, – сказала Сашенька. – Он тоже за общественную полезность. Знаете, почему мы переехали в этот дом? Папенька на демонстрации увидел, что идет странная колонна. Жильцы дома… Оказалось, что обменяться легко. Но папенька не из-за жилплощади. У него идея…

– Какая? – заинтересовался автор.

– Он уверен, что нужен сейчас этому дому. Клуб – это он организовал.

– Так какая же идея?

– Воспитывать революционеров, – сказала Сашенька так просто, будто разговор шел о выращивании рассады для огурцов.

Глава 42

ВАГОНОВОЖАТЫЙ

Какое мучительное занятие – вспоминать пальцами собственную юность! Я уже испытал его однажды, когда после двадцатилетнего перерыва уселся за фортепиано. Это случилось лет семь назад, после покупки пианино фабрики «Красный Октябрь». Я прикоснулся пальцами к клавишам и начал играть этюды Черни по мышечной памяти. Странное и горькое чувство! Будто играешь не ты, а кто-то другой внутри тебя, проснувшийся вдруг и вспоминающий мимолетный сон. Каждый звук неожидан, каждый аккорд удивителен! Пальцы сами выстраиваются в нужную комбинацию и нажимают на клавиши с ужасом, готовые отпрянуть, услышав фальшь. Но аккорд взят правильно, он совпадает с оттиском, оставшимся в памяти, и ты играешь дальше онемевшими пальцами, пока не наткнешься вдруг на провал. Приходится начинать сначала и снова подкрадываться к выпавшему из памяти месту, пока на пути не обнаруживается новый провал, и тут пальцы отказываются вспоминать – пробудившийся навык умирает навеки.

Больше я не садился за фортепиано.

Точно такое же ощущение я испытал, приступая к достройке спичечного дома. Спички выпадали из огрубевших пальцев, не желали вставать на нужное место… Вскоре руки были в клею, первая опора для задуманной когда-то террасы поехала вбок… Я оторвал ее и начал сначала.

Навык возвращался постепенно, и все равно мне не нравилась моя работа: она была грубее и суше юношеских опытов. Она была фальшива.

Очень раздражал электрический свет, которым приходилось пользоваться с утра до вечера из-за постоянной темноты в окнах. Я не переставал клясть в душе архитекторов и строителей, установивших дом в столь неудобном месте. Судя по планировке квартир и лестничных клеток, дом принадлежал к тому же типовому проекту, что и наш кооперативный дом на улице Кооперации, следовательно, был выстроен лет десять-двенадцать назад. Вероятно, имели в виду, что старый дом, впритык к которому поставили этот, будет снесен, чтобы построенное здание получило доступ к свету. Но… признаков сноса соседнего дома пока не видно. Могло произойти все, что угодно, у нас это не редкость: урезали фонды на капремонт, перенесли в план следующих пятилеток или же попросту забыли.

Николая Ивановича и его дочь, с которыми я регулярно общался, этот вопрос почему-то не занимал.

– У нас в Петербурге, как ни крути, светло не будет, – сказал Николай Иванович.

Аля осуществляла надзор за строительством спичечного дома. Она уже уверилась в том, что романтический отрок, задумавший Дворец Коммунизма, и опустившийся тип, подобранный отцом на улице, – одно и то же лицо. Тем строже и ревностнее стала она относиться к моему занятию и даже помогала мне временами, обрезая серу со спичек на железный противень, вынутый из газовой плиты. Там уже вырос рассыпчатый коричневый холмик.

Обычно Аля была молчалива и деятельна. Она появлялась всегда неожиданно, наводила порядок в кухне, ставила чайник, придирчиво рассматривала то, что успел я с делать в ее отсутствие, и принималась за спички. Время от времени она поднимала голову и замирала, как бы прислушиваясь к чему-то. Потом она заставляла себя вернуться к работе, но порой, будто вспомнив о неотложном деле, быстро собиралась и исчезала. Когда она находилась рядом, я постоянно чувствовал некое напряжение, исходившее от нее, смутное беспокойство, нервность.

По утрам я пил чай, обед мне доставляли в судках Аля или кто-нибудь из братьев, ужинать я приходил в семью Николая Ивановича. Разумеется, я испытывал крайнюю неловкость. Мысль о том, что я взгромоздился на шею этой работящей семье, не давала мне покою. Я попытался поговорить с Николаем Ивановичем с глазу на глаз. Я сказал ему, что у меня сейчас нет денег и возможности заработать их, потому возможны только два варианта: либо я живу в долг, если Николай Иванович настаивает на моем пленении, и возвращаю ему прожитую мною сумму, как только смогу это сделать, либо я вынужден покинуть дом, нарушив данное мною слово.

– Оставьте интеллигентскую щепетильность, – сказал он.

– Это не щепетильность, Николай Иванович.

– А что же?

– Если хотите, попытка сохранить достоинство.

– Вы бы раньше о достоинстве думали, – упрекнул он.

– Но я привык зарабатывать себе на жизнь.

– О заработке подумаем. Но потом. Сначала оклемайтесь… Я прошел через черное пьянство после лагерей и знаю – ясное сознание возвращается не сразу.

Я уже немного знал о прошлом Николая Ивановича, но больше меня занимало настоящее. Чувствовалось, что поступками и речами его руководит какая-то высшая идея. Уже в первые дни я понял, что не я один хожу у него в подопечных. Правда, другие были значительно моложе. По вечерам в квартире Николая Ивановича часто появлялись юноши того же возраста, что его сыновья. Это были члены исторического кружка, который вел Николай Иванович в подростковом клубе, находившемся, как я понял, в этом же доме. Мой спаситель имел незаконченное историческое образование.