Колосья под серпом твоим - Короткевич Владимир Семенович

Две трети земли, которой владел до освобождения мужик, переходят к нему без выкупа. Мало, но проживут. Отрезанная треть обеспечит прилив рабочей силы в крупные хозяйства. Выкуп номинальный, лишь бы молчали Шуваловы да Позены, чтоб на переходный период немного поддержать людей и дать им возможность обосноваться.

Это была единственная уступка всему ходанскому сброду, которую они вынуждены были сделать.

Энергично готовили своих людей на все должности в комитетах. Через Исленьева удалось оболванить губернатора Беклемишева до такой степени, что он назначил «своими» членами в комитет Юлиана Раткевича и Януша Бискуповича.

Те сразу выдвинули перед губернатором еще одно предложение: выкуп мужиками остальной, отрезанной трети земли. Губернатор засомневался. «Назначенные» подняли галдеж, что он хочет лишить сахароваренные и стекольные заводы рабочих рук. Беклемишев подумал и подписал.

Когда после этого «двойка» выступила на собрании «от имени губернатора» с этим предложением — приднепровское «болото» аж заходило из стороны в сторону. Неизвестно, чем бы все это кончилось, но привезенная паном Данилом мелкая шляхта (история с предложением Раткевича немного-таки научила Загорских методам политической борьбы) начала орать, одобряя предложение.

Все возможные позиции были закреплены. Теперь если даже «Положение», отредактированное императором, отбросит всех, кто зарвался, назад, Приднепровье оно отбросит не так далеко, как других.

Петербург встретил неожиданным теплом и прозрачно-ясным небом. Стремилась к недалекому морю Нева, свежий ветер дышал водными просторами, чистотой.

В прозрачном воздухе мягко сверкало золото куполов и шпилей. Плыл в небе кораблик над Адмиралтейством. Фиванские сфинксы, привыкшие к хамсинам и жгучим пескам, смотрели на стремительное течение.

Свежие от постоянной влаги тополя над Мойкой, все в радужных каплях от недавнего дождика, напоминали чуть распущенные павлиньи хвосты.

В этой северной феерии, в изобилии воды и неба, в щедрости рукотворной красоты не было ничего от города-кровопийцы, города-хищника, который постепенно опутал щупальцами дорог тело своей жертвы — земли. Наоборот, нельзя было не поддаться его очарованию.

Квартира, которую сняли для Алеся, была на Екатерининском канале. Кабинет, спальня и гостиная для панича, комната для Кирдуна с женой, две огромные кладовки, кухня. Все это было в бельэтаже с балконом.

Алесь стыдился этой роскоши. Из писем Кастуся он знал, как тому живется, как бедствует большинство студентов, и боялся, что богатство может отдалить его от друга.

Но Алесь знал и то, что каждый третий студент кончает университет с язвой желудка, знал, сколько больных туберкулезом среди них. И он не мог позволить, чтоб такое было с друзьями и коллегами, теми, кого он еще не видел, но заранее любил.

Придется терпеть эту роскошь, чтоб они могли иногда есть у него, временами получать безымянную помощь, жить, беречь силы, которые им так понадобятся через несколько лет. Он будет равный в дружбе с ними, они не будут чувствовать разницы в положении.

Начали размещаться. Жена Халимона, писаная красавица Аглая, белой лебедью плыла по пустым комнатам, показывала, какие ковры стлать, где ставить часы, как размещать книги. Кажется, откуда такому взяться, а у нее на это был прямо-таки природный талант.

…Аглая увидела, что Алесь смотрит на нее, заулыбалась.

— Одели б вы, панич, что получше, да в город, в город. Раньше, чем часа через четыре, — ни-ни. Нам убирать, нам расставлять, мне ужин готовить, Кирдуну ванную топить…

Всех вещей, казалось, не разобрать и за неделю.

— За четы-ре часа? — удивился Алесь.

— Может, и за три, — весело пообещала Аглая. — Хлопцы, вот этот столик сюда, он вместо туалетного… Куда-куда?! На этом писать! Вон в том сундуке прибор для писанья. Петрок, распаковать! Дед Яначка, это сюда. Бумаги в ящике. Кресла дайте.

Выпроводили. Алесь остановился на мостике с крылатыми львами, глянул на стремительную воду и подумал, что место, где он будет жить, и канал, и этот мостик он уже успел полюбить.

Потом пошел по направлению к Неве, дорогой поймал лихача и приказал ему медленно ехать на Васильевский остров.

Ростральные колонны были окутаны сумерками.

Тишина и ясность царили на душе. И удивительно — ему не хотелось, чтоб лихач ехал быстро, хотелось немного оттянуть встречу с Кастусем. Он знал, что приближается к порогу, за которым не будет ни ясности духа, ни этого высокого покоя, ни даже дороги назад.

…На стук не ответил никто. Алесь толкнул дверь, и она неожиданно поддалась. Комнатка была небольшая. Стена напротив двери как будто падала на того, кто заходил. В нише этой стены светилось последним светом дня полукруглое окно. Большой подоконник заменял стол. На нем стоял кофейник в коричневых потеках и почти пустая пачка немецкого цикорного кофе. На единственной тарелке среди поздних черных вишен лежал ломоть хлеба.

Стул был только один. Другими, видимо, служили пачки книг, крест-накрест перевязанные бечевками.

На кровати, накрывшись с головой домотканой, в клетку, постилкой, спал Кастусь.

— Кастусь!

Спит. Как пшеницу продавши.

— Кастусь!

Дрыхнет.

Алесь снял книги со стула на пол, сел… Спит. Самого можно вынести. Пьян, что ли? Да не похоже на него.

Загорский обвел глазами каморку. Нездоровая. Под самой крышей. Летом, наверно, жарко, зимой холодно. Вспомнил, как шел в этот подъезд через двор, полный детей, белья на веревках, горячего тумана, валившего из окон подвала, как поднимался по страшно крутой лестнице сюда, под крышу. Наверно, в таком месте жил герой «Бедных людей». На темной лестнице пахнет мышами, пеленками, подгоревшим луком.

Нет, так жить Кастусю он не позволит. «Ну, отказался от уроков — твое дело. За такую принципиальность тебя даже уважать можно. Но почему же ты, черт, не хотел год поработать у Вежи? И не мучился бы теперь.

И теперь не возьмешь. Не возьмешь, знаю. Ссуду будешь просить у университетского начальства, а не возьмешь у друга».

Эта комната… Разве так можно? Свечка в подсвечнике стоит на полу. Полосатая, как арестантская штанина. Темная часть — светлая часть, темная — светлая. Верный признак, что у хозяина нет часов. Днем живет по выстрелу пушки да по бою городских курантов. Ночью — по такой вот свече. Полоска одного цвета сгорает за час. «Студенческая» свечка. Немцы придумали.

А на стене единственное украшение — вырванная откуда-то пожелтевшая гравюра «Стычка Ракуты из Зверина и хана Койдана под Крутогорьем».

Алесь зачерпнул вишен из тарелки. Переспелых, тронутых птицами и потому очень сладких. Положил одну в рот, старательно обсосал косточку и, надув щеки, резко дунул. Косточка упала на подушку. Человек крутнул головой и сел.

…Алесь остолбенев, смотрел на незнакомое лицо, розовое от сна. Темно-русые волосы, рот с припухшей нижней губой, изящная рука растопыренными пальцами приглаживает патлы.

— Несколько неожиданно, — сказал человек.

Загорский не знал, что говорить. Неизвестный опустил глаза и увидел вишни в руке Алеся.

— Приятного аппетита.

Тьфу ты черт! Хорошо, что хоть говорит по-мужицки. Земляк.

— Давайте отрекомендуемся.

— Охотно… Алесь Загорский.

— Князь? — Человек заулыбался.

— Да.

— Сразу видно княжеское воспитание, — сказал человек. — Виктор Калиновский.

— Вы?! Кастусь мне столько рассказывал…

— Представьте, мне он тоже о вас рассказывал.

— Лишь теперь Алесь увидел неуловимое сходство Виктора с братом. Один цвет волос, только у Виктора они мягче и не такие блестящие. И нижняя губа. И глаза с золотистыми искорками. Только на красивых запавших щеках неровный румянец.

— Кастусь заждался. Давно здесь?

— Несколько часов. А где он?

— Пошел добывать что-нибудь на ужин. Пришлось почти всю мою месячную пенсию пустить на книги. Если ничего не достанет — разделите с нами вот это.