Война с Востока. Книга об афганском походе - Александр Проханов

– Сейчас пушу ток в твое сердце, и оно разбухнет, как сердце верблюда, и станет вылезать у тебя изо рта!.. А потом я воткну тебе провод в глаз, и он станет светить, как лампочка, а я буду читать газету!.. – Надир держал провода у самых глаз Али, тот хрипел, и изо рта его текла желтая пена. – Где оружие?… Где Насим?…

Губы пытаемого шевелились, он чмокал, словно искал млечные сосцы матери. Потом, коверкая слова, произнес:

– Оружие с караваном пойдет в ущелье Гандзой… Насим остался в твоем родном селе Чус Лахур, в доме твоего благородного отца, который, если бы был жив, сам послал бы Насима убить тебя…

Надир, страшный, с бледным, изуродованным судорогами лицом, с липкой сединой на бронзовом лбу держал в резиновых перчатках провод, готовый ткнуть им в близкие, полные слез глаза. Удержался, швырнул провода на стол. Крикнул конвойным:

– Отвести собаку в тюрьму!.. – поворачиваясь к своим безмолвным, что-то записывающим сослуживцам, сказал: – Готовьте группу захвата!.. Завтра утром вертолетами летим в ущелье Гандзой!..

«Фронт, непрерывный фронт, – думал он, не в силах уснуть, тоскуя в бессоннице на своей железной кровати. – Линия фронта на подобие земного разлома перечеркнула планету. Уходит огненно в прошлое. Врезается в будущее. Еще живы ветераны Испании, сквозь грохот Второй мировой помнящие, как она начиналась в окопах Гвадалахары. Смоленская вдова стареет на своем огороде, выкликает в чистом поле павшего в бою пехотинца. Чилиец-студент, брошенный на кровавый топчан, и к его босым обожженным пяткам прикрепляют медные клеммы. Повстанец в Намибии сквозь ветки просовывает ствол автомата, метит в щель транспортера. Все, кто ни есть на земле, хиппи, филистер, дзен-буддист, не ведая того, вышли к линии фронта. И уже никому не уйти, никому не укрыться. Все ресурсы земли и природы, ресурсы ума и души устремились в борьбу. А что, если мы проиграем? И все наши траты напрасны? И на месте красной страны останется битая глина – несколько рубиновых звезд и кусок нержавейки от мухинской статуи? Ибо битва, которую мы ведем, фронт, растянутый на половину Вселенной, приводят к забвению целей, удалению от светоносного знания.

Только вера в то, что мир, наконец, скинет с себя кровавые бинты и рубахи, – ну пусть не сегодня, не завтра, не в моей, не в сыновьей жизни, – только в этом одном оправдание. Наивно? Не время об этом? Иные мотивы борьбы? Подлетное время, геополитический фактор, равновесие глобальных весов? Но ведь не за «подлетное время» гибли пограничники на Уссури, оледенелые в красных гробах. Не за «геополитический фактор» умирал кубинец в душном лазарете Луанды, все стискивал свой кулак. Не ради «мирового баланса» шел на таран хрупкий вьетнамский летчик, как искра магния, падал его самолет и дымилась в джунглях развалина бомбовоза. Только мысль о всеобщем, абсолютном, конечном счастье движет нашей душой в час испытаний и смерти. Ну а пленный мятежник Али? А толпа в джелалабадской тюрьме, кричавшая «Слава Аллаху»? Разве ими движет не благо, не вера в чудесный рай?»

Он метался на жестком ложе. В лиловых озарениях проплывали над ним отрезанные головы. Лежала в лужице света отрубленная девичья рука. Текли из глазниц Али жидкие красные слезы. И в дорожном бауле, в железной коробке, лежала пойманная бабочка. Ангел, умерщвленный им в райском саду.

Глава двадцать четвертая

Застекленная диспетчерская вышка над бруском аэродромного здания. Взлетное поле глянцевитым озером мерцает в струйках тумана. Под желтым небом стоят вертолеты, опустив тяжелые, словно отсыревшие лопасти. За ними отражают зарю прижатые к земле перехватчики. Еще дальше темнеет транспорт. На машине они миновали аэродромный шлагбаум, по бетонным квадратам подкатили к двум вертолетам, крутившим в звоне винты. Занджир в летном костюме у раскрытой дверцы на консоли укреплял пулемет. Чуть улыбнулся Белосельцеву и сразу вернул лицу прежнее сосредоточенное выражение. Поднялись по дрожащему трапу. Второй пилот и борттехник были уже на местах. Погрузились в биения, в вибрацию, в запахи сожженного топлива. Захлопнулась дверь. Занджир, застегнув шлемофон, прошел в кабину. Надир, похудевший за ночь, с запавшими, угрюмо черневшими глазами тронул пулемет, проверяя его ход на шарнире. Машина качнулась, пошла, скользнула над утренними кишлаками, над их хрупким вафельным оттиском. Вторая машина взлетела следом, крутя слюдяными винтами.

Белосельцев сквозь иллюминатор смотрел на кишлаки. Жизнь, замкнутая в глухие глинобитные стены, спрятанная на земле от внешнего постороннего взгляда, была открыта и беззащитна сверху. Квадратные дворы с редкими вспышками битого стекла. Кто-то в красном, кажется женщина, толчется у двух белесых коров. Кто-то бежит за собакой. Оседланная лошадь, мягкий дым, заслоняющий глинобитную округлую крышу, голые деревья сада, и на крыше желтые разложенные плоды, – то ли урюк, то ли цитрусы. Окрестные незасеянные наделы, похожие на соты, с блестящей жилкой арыка. Все обнажено, доступно зрению, прицелу. И хотелось поскорее пролететь, подальше отнести пулеметы.

Вертолет порхнул над озерами, латунно-желтыми, с недвижной блестящей рябью. Пересек прямую черту пешаварской автострады. И горы взбухли, как каменные пузыри, покатили выпуклые тяжелые волны.

Среди дрожания обшивки, чувствуя спиной холодную покатость цистерны с топливом, колыхание воздушных масс, Белосельцев следил за клочьями неживого тумана над ущельями, над слюдяными застывшими реками, грязно-белыми воротниками снега. Снег таял, сочился, открывал зеленые склоны, сырые черные осыпи. Глаза чутко обращались к земле, ожидая выстрела. Но вертолет мирно, ровно парил, погружаясь в ущелья, огибая острый гранит. Кружил над вершинами, пронося волнистую тень. Вторая «вертушка», словно привязанная к первой невидимой нитью, повторяла ее движения, ее дуги, круги.

Белосельцев, утомленный ожиданием, больше не ждал караван, не ждал бледной вспышки, прошибающей алюминий. Из кабины вышел Занджир, расстегнул шлемофон, наклонился к Надиру, что-то крикнул в ухо, подставляя для ответа свое.

– Далеко не могли уйти!.. – крикнул Надир. – Идем по ущелью Гандзой!..

Занджир снова исчез в кабине. В ровном металлическом дребезжании тянулось время. Внизу туманило, заволакивало и опять раскрывало синюю воздушную толщу. Те же скалы, склоны, река, волнистая ниточка тропки.

Вместо сосредоточенного ожидания появилось рассеянное, из множества случайных мыслей и чувств состояние, в котором он вдруг вспомнил свой московский дворик с обвалившимся бетонным фонтаном, где они в детстве любили играть, раскладывая разноцветные стеклышки. Вспомнился генерал, его желтое, снедаемое болезнью лицо, голубая прозрачная вазочка из гератского стекла. И опять сочно, сильно возникло воспоминание о последней встрече с Мариной, ее близкое лицо, колдующая рука, горячий шепот. И страстно захотелось к ней, ошеломить ее внезапным появлением, целовать, расстегнуть маленькую пуговицу на ее груди, пробираясь губами к жаркой груди.

Он вдруг почувствовал слабую дрожь, прокатившуюся по вертолету, словно вертолет был живой, и эта дрожь, прокатившаяся от хвоста до загривка, была проявлением тревоги. Все было так и не так. Те же оползни, мягкие влажные тени. Но Надир жадно прилип к стеклу, вдавливался лбом в иллюминатор, стараясь охватить пространство, исчезающее за хвостом вертолета. Машина стала крениться, высвистывая лопастями, входила в вираж, косо снижалась, пронося под собой пестроту приближавшихся склонов.

– Караван! – оторвался Надир от стекла, пересаживаясь к пулемету.

– Не вижу, – Белосельцев протирал запотевший от дыхания иллюминатор.

Вертолет с ноющим звуком прошел над серой зеленью, взмыл, достигая вершины, и оттуда открылись другие долины и горы, другая синева и туманность. Стал разворачиваться, соскальзывать вниз, пропуская под брюхом откос. И близко, под тенью винта, на горной дороге мелькнул караван – десяток лежащих верблюдов, плотно прижавшихся, в серых тюках, два встроенных в их вереницу грузовика, должно быть те, что отправлялись с оружием от помещения ХАДа, и чуть видные фигурки людей. Возникли на один только миг и скрылись, будто померещились. Надир метнулся к кабине, что-то беззвучно кричал, нервный и бледный.

– Маскируются, залегли!.. – крикнул он Белосельцеву, возвращаясь к пулемету.

Вертолет, будто машина услыхала крик Надира, заскользил, снижаясь, гася скорость, и словно распушился, повис над дорогой. Белосельцев ясно увидел недвижно лежащих людей и животных, крытые брезентом грузовики. У верблюдов округло вздувались бока, тюки были опрокинуты, сброшены на бок. Двое погонщиков смотрели вверх, запрокинув смуглые капельки лиц. От них к вертолету потянулись прерывистые легкие нити трассеров, исчезли за тенью винтов.

– Стреляют!.. Нервы не выдержали!.. Тухлое мясо!.. А мы его сверху солью посыпем!.. – Надир, обнажая в крике белые зубы, открывал тугую дверь вертолета, опрокидывал ствол пулемета в воющий ветреный воздух.