На виртуальном ветру - Андрей Вознесенский

У. Д. Смит, как Оден и Лоуэлл, включает в свои сборники переводы стихов наших поэтов. Я рад, что «Осень в Сигулде», «Оза» и другие гостят в их книжках. Я пригласил в мою книгу «Поезд» Уильяма Джея Смита, как и другие вариации на его темы. Когда я переводил его, с первых же строк «Поезда» меня охватило странное волнение. Оно не объяснялось только превосходным стихом.

Снег, сырой, как газета…

Давным-давно, провожая Назыма Хикмета в мокрой переделкинской метели, я слышал этот снежный газетный шорох. Я наивно и неумело записал тогда его в школьной своей тетрадке. Давно это было.

Он болен. Назым Хикмет.Чтоб не простынуть в ветреный день,Он обвертывает грудь газетамиИ идет —Куда глаза глядят —В серый снег,Который сам как газета —В сырой и шуршащий снег.Снег шуршит.Шуршат листами газеты.На груди у поэта шуршат событья.Листья,ЛистьяВ Стамбуле шуршат.Вы видели, как в мясных лавкахНабухает кровью газета,Облегая печень, сердцеИ прочую требуху?Вы видели —Сердце в клетке —В грудной клетке —Колотится, как о кольчугу,О стальные строчкиГазет?

Этот газетный снег не отпускал меня, неотвязно стоял в сознании, чтобы сегодня — надо же! — прошуршать в стихах чужого поэта. Окунемся в этот снег. Странный, пропитанный копотью, тревожный снег Уильяма Джея Смита.

Премьер Пьер Трюдо строен, артистичен. Молодое смуглое подвижное лицо (он чем-то напомнил мне портреты Камю), динамичное тело слаломиста. Говорит о Тургеневе, живо интересуется Россией, может заявиться на званый ужин в шортах.

Дома, в своем уютном особняке, убранном азалиями, за скромным обедом он оказался прост, приветлив, одет в строгий костюм с хризантемой.

А через пару часов я уже наблюдал его на скамье парламента, собранного, острого полемиста, исподтишка, по-мальчишески подмигивающего среди того чинного парламента, где через два дня он озорно брякает своим оппонентам выражение, несколько более рискованное, чем «к черту!».

А через полгода я стоял на сан-францисской улице имени Аргуэльо. Крутая мостовая вела на холм, ввысь, в вековые кедры, в облака, в романтические времена очаровательной Кончиты. Именно здесь, у врат бывшего Команданте, был объявлен ноябрьский сбор антивоенной демонстрации. Сан-Франциско — американский Ванкувер.

Но это уже другая поездка, о ней будет другая речь — и о великой стране, о выступлениях по городам, их будет около тридцати, почти ежедневно, и о новых шедеврах Одена, о пустыне Невады и о «Хэллувине», ряженом празднике прощания с летом, когда вдруг какой-то садист вложил детям в традиционно даримые яблоки бритвенные лезвия…

А последний вечер будет в Нью-Йорке. Его вместе с Алленом Гинсбергом мы проведем в пользу пакистанских беженцев. Рядом с мальчишески легким Бобом Диланом, молчаливым серафимом в джинсовой курточке, я сразу не узнал Аллена. Он остриг в Индии свои легендарные библейские патлы и бородищу.

«Как я остригся? Мы пили с буддийским ламой-расстригой. „Что ты прячешь в лице под волосней, чужеземец?“ — спросил лама. „Да ничего не прячу!“ Выпили. „Что ты прячешь, чужеземец?“ — „Да ничего!“ Выпили. „Что ты прячешь?..“ Я убежал и остригся».

У моих знакомых есть черный щенок — пудель. Сердобольные хозяева, чтобы ему не застило глаза, обстригли шерсть на морде. Смущенный щенок спрятался за балконные занавески, глядел сквозь бахрому, принимая ее за свои исчезнувшие космы, и не выходил, пока они снова не отросли.

Бедный Аллен, как он стыдливо прятал, наверное, свое непристойно зябнущее нагое лицо! Сейчас у него уже коротко-моложавая бородка.

На нашем вечере он пел свои стихи, закрыв очи, аккомпанируя на пронзительно-странном инструменте типа мини-трехрядка. Гулкий готический собор Сент-Джордж, переполненный молодежью, в оцепенении резонировал монотонные ритмы. Аллен пел «Джессорскую дорогу». Я перевел ее.

ДЖЕССОРСКАЯ ДОРОГА

Горе прет по Джессорской дороге,испражненьями отороченной.Миллионы младенцев в корчах,миллионы без хлебной корочки,миллионы братьев без крова,миллионы сестер наших кровных,миллионы отцов худущих,миллионы матерей в удушьях,миллионы бабушек, дедушек,миллионы скелетов-девушек,

миллионам не встать с циновок,миллионы стонов сыновьих,груди — выжатые лимоны,миллионы их, миллионы…

Души 1971-гочерез ад солнцепека белого,тени мертвых трясут костямииз Восточного Пакистана.

Осень прет по Джессорской дороге.Скелет буйвола тащит дроги.Скелет — девочка. Скелет — мальчик.И скелет колеса маячит.

Мать на корточках молит милостыни:«Потеряла карточки, мистер!Обронила. Стирала в луже.Значит — смерть. Нет работы мужу».

В меня смотрят и душу сводятдети с выпученными животиками.И Вселенская Матерь Майявоет, мертвых детей вздымая.

Почему я постыдно-сытый?Где ваш черный, пшеничный, ситный?Будьте прокляты, режиссерызлого шествия из Джессора!..

По Джессорской жестокой дорогегоре тащится в безнадеге.Миллионы теней из воска.И сквозь кости, как сквозь авоськи,души скорбно открыты взорув страшном шествии из Джессора.

А в красивом моем Нью-Йорке,как сочельниковская елка,миллионы колбас в витринах,перламутровые осетрины,

миллионы котлет на вилках,апельсины, коньяк в бутылках,поволока ухи стерляжьей,отражающаяся в трельяжах,стейк по-гамбургски, семга, устрицы…

А на страшной Джессорской улице —миллионы младенцев в корчах,миллионы без хлебной корочки,миллионы, свой кров утратив,миллионы сестер и братьев.

Боже мой, неужели это написано не сегодня и не о нашей стране?