Приключения Оги Марча - Сол Беллоу

- Ну разве тебе самой такие занятия не казались странными?

От моих слов у нее словно перехватило горло, она онемела, и по сравнению с этой немотой прежние ее слезы выглядели ничтожными. Наконец она выговорила:

- Мне тоже многое кажется странным, гораздо более странным, чем то, что удивляет тебя. Но любить тебя мне странным не казалось. А вот теперь ты тоже стал казаться мне странным, как и многое другое. Может, я чудачка, не похожая на прочих, но могу жить только так, таким странным образом. Не придерживаться установленных правил, не лгать и не фальшивить. А теперь получается… - Я молчал, чувствуя ее правоту. -…что ты снисходил до меня, прощал мои слабости. - Видеть ее страдания было невыносимо: она запиналась - столько слов скопилось у нее, что, казалось, ей трудно выбрать нужное. - Я не просила тебя об этом, никогда не просила! Почему ты не говорил мне о своих чувствах? Мог бы сказать. Я не хотела казаться тебе странной, с причудами!

- Ты и не казалась. Ты сама - не казалась!

- Наверно, каждому такого и не скажешь. Но со мной-то ты мог вести себя иначе, чем с другими! Есть у тебя такой человек? Да, наверно, любовь принимает иногда странные формы. И ты думаешь, что странность эта тебя извиняет. Но, похоже, любовь всегда будет казаться странной, чуждой тебе, в каких бы формах ни являлась. Видимо, она тебе просто не нужна. В таком случае я совершила ошибку, подумав, будто нужна. Ведь не нужна, да?

- Зачем ты это делаешь? Хочешь совсем меня уничтожить? Втаптываешь в грязь, потому что ревнуешь и обижена?

- Да, ревную. Мне очень скверно. Я разочарована. Иначе так бы себя не вела. Я понимаю, что слушать это тебе невыносимо, но я не просто ревную - я разочаровалась в тебе. В Чикаго, когда я пришла, а ты был с девушкой, я даже не спросила, любишь ли ты ее. Я поняла, что это не так уж важно. Но даже если бы и было важно, все равно, думала я, стоит попытаться. Мне было очень одиноко, мир казался полным вещей, но пустым - люди в нем отсутствовали. Я знаю, - произнесла она с покорностью, вызвавшей у меня еще большее замешательство, - что, наверно, не совсем нормальная. Да, должно быть, это так, признаю. - Сказано это было тихо, хрипло. - Но я думала, что, сумев открыть для себя одного человека, открою и других. Что люди перестанут меня тяготить, утомлять, исчезнет мой страх перед ними. Потому что люди не виноваты - во всяком случае, не очень. Не они все это устроили. И я поверила, что именно ты все для меня переменишь. И это было возможно. Я так радовалась, что нашла тебя. Считала, ты и сам понимаешь, что для меня значишь, и счастлив этим, думала, ты не такой, как все. И потому я сейчас не просто ревную. Я не хотела, чтобы ты вернулся, и мне жаль, что ты это сделал. Ты оказался таким же, как прочие. Не надолго же тебя хватило. Я не желаю больше тебя видеть!

Она наклонила голову заплакала. Шляпа, упав, повисла на резинке. Я не мог вздохнуть, грудь теснило. Наверно, то же чувствует несчастная белка, застрявшая в дымоходе и там задыхающаяся. Я шагнул к ней. Она выпрямилась, взглянула на меня и крикнула:

- Не надо! Не хочу! Не смей! Ты, наверно, думаешь, будто все это пустяки и все можно простить, но я так не считаю!

Обойдя меня, она прошла к двери и там остановилась.

- Я еду в Чильпансинго. - Больше она не плакала.

- Я поеду с тобой.

- Нет, не поедешь. Игра окончена. Я еду одна.

- А что, по-твоему, делать мне?

- Зачем ты меня спрашиваешь? Ты уж сам как-нибудь реши.

- Понятно, - сказал я.

Оставшись один, я стал собирать вещи. Невыплаканные слезы жгли и душили, а когда я увидел ее, спускавшуюся на zycalo с ружьем и в сопровождении Хасинто, тащившего багаж, меня затопили волны жалости и раскаяния. Она торопилась уехать. Мне хотелось крикнуть «Не надо!», взмолиться, как она молила меня накануне, объяснить, как она ошибается. Но наверно, ошибкой это казалось только мне, потому что она меня бросала. От ощущения покинутости меня знобило, хотелось ее позвать, вернуть. Не должна, не может она меня оставить! Я кинулся через дом к задней двери и ограде.

Наверно, мой вид испугал кухарку, поскольку она подхватила ребенка и быстро ретировалась. И внезапно меня охватила не только скорбь, но и ярость, и гремучая эта смесь оказалась уж совсем невыносимой. Я рывком распахнул калитку и, гулко топоча по каменным плитам, помчался вниз. Но фургона там уже не было. Я повернул назад и ворвался во двор, ища, что бы сломать и порушить. Пыша ненавистью, я вырывал и расшвыривал камни, бросал ими в ограду, так что сыпалась штукатурка. Потом, уже в гостиной, я стал крушить кожаные кресла, бить посуду, срывать со стен картины, сдирать шторы. Выскочив на террасу, я пинал ногами и ломал коробки со змеями; те падали, переворачивались, и я наблюдал панику этих чудовищ, торопливо уползавших в поисках убежища. Все змеиное хозяйство было разгромлено и обращено в прах.

Я схватил свой чемодан и выбежал вон. Я быстро спускался на площадь, грудь разрывали немые рыдания.

На верхней террасе у Хиларио сидел Моултон. Виделось только его лицо, остальное загораживала реклама. Он взглянул вниз. Этот гуру всякого сброда.

- Эй, Болингброк! А девушка где? Оливер-то в кутузке. Поднимайтесь сюда. Надо поговорить.

- Шел бы ты к дьяволу!

Но он не расслышал.

- А почему вы с чемоданом? - бросил он мне вслед.

Я ушел и стал бродить по городу. На рыночной площади мне повстречался Игги. С ним была его маленькая дочка.

- О, откуда это вы? Оливера вчера арестовали.

- К черту Оливера!

- Пожалуйста, Болингброк, не говорите таких слов в присутствии ребенка.

- А вы не называйте меня Болингброком!

Тем не менее немного мы прошли вместе. Он вел за руку дочку. Мы разглядывали прилавки и павильоны, затем он купил девочке сладкой кукурузы. -

Он поведал мне свои заботы. Теперь, когда она рассталась с Джепсоном, не стоит ли опять на ней жениться? Мне нечего было ему сказать, и, глядя на него, я чувствовал, как глаза щиплет от слез.

- Значит, вы помогли Стелле сбежать? - спросил он. - Думаю, вы правильно поступили. К чему ей гробить из-за него жизнь? Уайли говорит, вчера в тюрьме он буянил - кричал, что она его предала. - Тут он впервые увидел мой чемодан и сказал: - О-о, простите, дружище! Что, получили отставку?

Я вздрогнул, лицо мое скривилось. Потом молча кивнул и расплакался.

Глава 19

Змеи расползлись - вероятно, уползли в горы. В «Беспечный дом» для их поисков я не вернулся. Игги снял мне комнату в пансионе, где обретался сам. Какое-то время я провел в полном бездействии - лежа в жарком каменном мешке мансарды под самой крышей. Чтобы попасть туда, надо было подняться по лестнице, а когда она заканчивалась, карабкаться по стремянке. Там я целыми днями валялся на койке и страдал. Если бы Тертуллиан, выглянув в небесное окошко, посмотрел вниз, чтобы возрадоваться мукам грешников, как и обещал, зрение бы ему вместе с солнечным светом застила моя задранная кверху нога. Вот что я тогда чувствовал.

Меня навещал Игги. Устраивался на низенькой скамеечке и часами сидел, не говоря ни слова, низко свесив голову, так что шея шла складками; брючины он подвязывал тесемками, как это делают велосипедисты, чтобы обшлагами не задевать цепь. Так он сидел, понурившись, вперив куда-то зеленые, с воспаленными веками глаза. Время от времени в каморку доносился колокольный звон - прерывистыми раскатами, словно кто-то, спотыкаясь и оскальзываясь, несет худое ведро и чистая вода в нем плещется и льется наружу. Игги понимал, что я переживаю кризис и одиночество меня тяготит. Но когда я пытался поговорить, получалось только хуже: он словно не воспринимал моих слов, хотя вроде бы и приглашал к разговору. Но я, конечно, говорил, говорил беспрестанно и все ему рассказывал, пока у меня не появлялось чувство, что он с удовольствием прикрыл бы мне рот рукой, заставив замолчать. Я замолкал, но он был милосерден и не уходил - думаю, чтобы убедиться: я молчу, видимо, захлебнувшись словами. Он, несомненно, жалел меня, но, кажется, немного и злорадствовал.

Так или иначе, он сидел возле растрескавшейся стены под высоким окном, и солнечные лучи освещали подоконник и выступ за ним, облюбованный краснолапыми голубями, расхаживающими там среди поднятой ими пыли, пуха и перьев. Время от времени он вжимался в стену, сливаясь с ней.

Я понимал, что совершил зло, и, лежа на койке, мучительно искал выход. Способность забывать отказала мне, что-то в ней разладилось. Мои ошибки и просчеты были как на ладони, лезли на меня со всех сторон и вгрызались в душу. Они неустанно грызли и грызли, и меня бросало в жар и пот, я ворочался в постели, понимая, что деться все равно некуда.

Но, вновь и вновь пробуя освободиться, я спрашивал:

- Игги, как мне доказать ей свою любовь?

- Не знаю. А может, вы и не сумеете это сделать, поскольку любви у вас никакой нет.