Полёт: воспоминания - Леонид Механиков

Наоборот, в обучении заложено стремление учителя принести благо обучаемому, передать ему свой опыт и знания, научить его тому, что сам умеешь делать хорошо, и наградой тебе будет умение, переданное другому.

Само обучение невозможно без благожелательного, доброго отношения к обучаемому, без установления душевного контакта с ним, без взаимного уважения ученика и учителя. Это уважение, понимание начинается с первого знакомства, с первого взгляда и горе тому учителю, который забывает об этом: его труд, как бы он ни старался, может быть потрачен впустую.

Мне не раз приходилось сталкиваться со случаями, когда курсанта приходилось переводить в другую группу из-за психологической несовместимости с инструктором: в авиации, тем более — в истребительной авиации фактор психологической совместимости приобретает весьма немаловажный характер. Особенно остро вопрос психологической совместимости возникает в строевой части, где нередко сталкиваются уже сформировавшиеся и неординарные натуры с устоявшимися зачастую взглядами и принципами.

Если в училище обучающий проходит определённую психологическую подготовку, которая поддерживается постоянными занятиями по изучению основ психологии и педагогики, то в боевых частях этот вопрос нередко забывается, отходит на второй план, однако сложность постигаемых наук возрастает многократно, условия обучения усложняются и немалое нужно терпение с обеих сторон чтобы сохранить, не разрушить психологической совместимости, добиться того, чтобы обучаемый усвоил теорию и получил практические навыки настолько глубоко, чтобы использовать их даже тогда, когда он один в полёте и никто не наблюдает за тем, как он пилотирует в той или иной часто меняющейся ситуации.

Меня нередко беспокоило что-то невысказанное, недодуманное в отношении педагога, учителя, обучающего, а особенно — лётчика-инструктора, тем более — в истребительной авиации, когда ты его не видишь, когда он у тебя за спиной переживает за тебя, старается научить тебя в необычной ситуации, в полёте, к примеру, во время падения самолёта в штопоре, стараясь говорить спокойно и уверенно на перегрузке, чтобы успокоить тебя, рассказать, что происходит и что при этом надо делать, поощряя тебя, когда ты кувыркаешься чёрт знает как, порой с трудом соображая, что происходит, а ты в награду за это мотаешь его по кабине, вдавливаешь со страшной силой в сиденье или вытаскиваешь его наверх так, что голова упирается в фонарь и кровь приливает к голове со страшной силой забывая при этом, что коли он не сам пилотирует, то перегрузки ему переносить тяжелее, чем тебе, да и возраст его больше, а это значит — здоровье его, как правило, уже слабее твоего.

Сколько же выдержки, сколько благожелательности, любви к человеку, любви к своей профессии надо иметь, чтобы выдержать такое и не сорваться на крик, на мат, не бросить это идиотское самоистязание, когда за лётный день нужно свозить пять — шесть человек, и каждый добивает своей тупостью, неумением, непослушанием, непониманием, каждый повторяет одни и те же ошибки в разных вариантах, каждый выматывает из тебя душу, а потом в благодарность ещё бурчит что ты зверь а не человек…

Я всё думал, думал над этим видом деятельности человека и никак не мог найти слов, чтобы кратко и ёмко рассказать читателю об этом, пробудить у него должное отношение к этим незаметным в лётной среде тягловым лошадям, на которых висит лётное мастерство…

Я не мог найти слов, и меня это постоянно беспокоило.

Совсем недавно, гуляя по одному из старых дворов центра города (я люблю бродить по этим дворам, рассматривать здания не с парадной, уличной стороны, а изнутри, из двора, где фасад не штукатурится и чётко видна кладка кирпича, следы от пуль и осколков, оставшиеся с войны, отгороженные чем попало метровые клочочки земли в два-три метра с посаженным давным-давно виноградом, заплётшим старинный ветхий балкон: человека этого уже давным-давно нет, а виноград живёт, раскинул свои кисти по стенам, где его уже никто не достанет — осталась добрая память о человеке, совершившего добро на земле)…

Дома — как люди.

Разные люди, разные дома, разные дворы.

Вот шикарный дом для начальства.

Он настолько шикарен, что даже внутри, со двора оштукатурен. Громадный двор заасфальтирован по кольцу, внутри кольца палисадник, в котором десятка три посаженных лет сорок тому деревьев — мощных дубов, клёнов, тополей…

И в самом углу палисадника, упирающегося в Г-образный угол высокого семиэтажного «сталинского» дома, построенного в год смерти Великого Вождя, косо наклонилась к дому от остальных деревьев в тяге к скудному свету яблоня. Ствол яблони искривлён, наклонён так что мальчишкам по нему лазать — сплошное удовольствие, потому кора с верхней стороны наклона отполирована их башмаками, а ветви сплошь и рядом обломаны. Яблоня породистая, яблоки на ней — большие, краснобокие и, по-видимому, вкусные, за что яблоня и получает сполна: обломаны не только тонкие, но и толстые, скелетные ветви. Обломаны зверски не только тяжким грузом своих чудесных плодов, но и верёвками, которыми какие-то звери притягивали эти ветки к земле, чтобы сорвать яблочко. Так и висят недоломанные ветви толщиной в человечью шею с обрывком верёвки, болтающейся на ветру, так и тянут к людям, живущими за этими богатыми стенами и занятыми своими богатыми делами сломанные ветви: я вас не упрекаю, люди, спасибо, что разрешили жить в вашем богатом дворе, возьмите у меня всё, что я могу дать…

А люди в своих мелочных повседневных заботах спешат из подруливающих к подъездам мерседесов, торопятся, тащат домой сумки и сумочки, портфели и дипломаты и никто не поднимет глаз на эти искривлённые, узловатые, обломанные зверски ветви чудесного дерева добра и любви: стоит дерево, ну и пусть стоит, как всегда стояло, лишь бы свет не заслоняло…

Темно уже стало во дворе, пора уже попилять эти деревья напрочь… А ведь деревья те высадил человек, и не виноваты они в том, что их тут посадили: каждое живёт своей жизнью, как положено жить ему по своей природе, каждое борется за свет и каждое желает жить, пусть даже и в этом богатом, но тёмном дворе. Каждое из них заматерело, укоренилось глубоко в землю, где идёт борьба корней за жизнь. Каждое крепко и красиво, каждое отвоевало свою долю света, и никто его не ломает: что возьмёшь, к примеру, с клёна или тополя? Разве что кошка какая по весне сдуру заберётся, так кошка — это не груз. И только яблоня в самом тёмном месте двора тянет к людям свои изломанные ветви, на которых каждую весну из последних сил раскрывает свои замечательные цветы, превращающиеся потом в непосильный груз чудесных плодов, ради которого люди осенью доламывают её… Почему-то у меня эта яблоня ассоциировалась с матерью, учителем, инструктором.