Юность Бабы-Яги - Владимир Качан

В палате, распластав руки и ноги, совершенно голая, лежала больная Курехина. Зина и Женя бросились ее вязать. Та даже не сопротивлялась. Свою акцию протеста в Новый год, в этот чужой для нее праздник жизни, она уже совершила и была вполне удовлетворена. Довольная мина на ее лице взбесила Зину еще больше.

– Что ж ты, мерзавка, со мной делаешь, а? – приговаривала Зина, яростно привязывая ноги Курехиной к спинке кровати. – Что ж ты делаешь, а? Назло мне, да? Назло?! Там же мужчины в гости ко мне пришли, понимаешь ты, поганка, мужчины!! А ты голая тут валяешься. И орешь.

Курехина – толстая тетка с огромной пепельного цвета грудью – игриво глянула на Сашу, застывшего в дверях палаты, и резонно ответила:

– Так я, Зина, потому и голая, что мужчины.

– Молчи уж, блядища престарелая, – уже миролюбиво сказала Зина, завязывая последний узел. – А еще заорешь, так я тебе помимо вязки еще и рот пластырем заклею, усекла?

Выходя из палаты, Зина, немного стыдясь перед Сашей за собственную грубость, объясняла:

– Понимаешь, Саш, с ними по-другому нельзя. Иначе вообще жить не дадут. У них к нам, сестрам, ненависть какая-то патологическая. И мы их ответно тоже не любим. Как любить-то, когда тебя ненавидят и все время норовят какую-нибудь пакость устроить. Верно, Жень?

Женя молчала, как молчала до сих пор все время.

А Зине одобрения или согласия ее и не нужно было совсем, она продолжала, убежденная в своей правоте:

– Так что мы с ними друг друга ненавидим, если по-честному. Знаешь, какое у психов любимое развлечение? – Саша, естественно, не знал. – А-а! Не знаешь, ну так я тебе скажу, какое! Когда приносят лекарство, притвориться спящими. Медсестра наклоняется, чтобы разбудить, а пациентка хватает ее за горло и пытается душить, представляешь? Всех тут душили, одну вот Женьку – нет. Может, они ее своей считают, а? Ты как думаешь, Жень? – Женя по-прежнему молчала. – Ну, ладно. Так вот, душат, да так сильно, что следы на шее потом… Ну отобьемся кое-как, затем помощь подоспеет, и тут мы в долгу не останемся – сразу привяжем и сульфазину ей по вене, пару кубиков, чтоб знала: от наказания не уйдешь. Вот так и живем, – закончила Зина. – Не ждем тишины. Работа, как говорится, трудная, но интересная. Нам за риск полторы сотни в месяц набавляют, – засмеялась она. – За такую сумму можно и жизнью рискнуть, да, Саш?

Вечеринка подходила к концу. Было пять часов утра. Еще темно. Вадим и Саша вышли во двор. Все пошли их провожать. Женя, наверное, так и не согласилась пройти с Вадимом в свободные апартаменты, да и Вадиму вроде не очень-то и хотелось. Вообще эротическая составляющая праздника как-то отпала сама собой. Все постояли немного у дверей, вдыхая невероятно вкусный воздух, который хотелось прямо-таки пить.

– Вот и свежесть, – сказал Вадим вполголоса. Громко говорить отчего-то не хотелось. Никто не был пьян.

Тихо-тихо, легко-легко падал снег. Он не падал, он опускался. Опускался мягко – на гитару Вадима, на волосы, на плечи, на лица, на деревья. Зима бережно укутывала голые деревья, будто утешая их, словно говоря: ничего, через два месяца весна, потерпите, поспите немного. Едва слышно скрипели сосны и ели и, несмотря на то что они не были голыми, как другие деревья, им тоже достался снег. Каждому дереву по снежному одеялу. Все молчали, страшась нарушить такую тишину. Совсем тихо было во дворе, только снег и скрип сосен. Сквозь падающий снег слабо мерцали огоньки, которыми был украшен корпус напротив. Все было реально и нереально, странно и призрачно, как в утреннем сне. И никто не хотел проснуться. Будто именно в этот двор, на эти корпуса, в которых спали натанцевавшиеся психи и остальные юродивые, не от мира сего люди, на других, худо-бедно ухаживающих за ними, – прямо из космоса, с неба, вместе со снегом опускалось нечто другое, может быть, самое главное: добро и красота, сострадание и печаль, и нежелание зла кому бы то ни было, вернее, невозможность зла. Ему не было места в том дворе и под тем небом.

– Почему снежинки с таким узором? – шепотом нарушила эту невообразимую тишину Женя.

Она смотрела на свою варежку, за конец которой уцепилась одна из снежинок. Женя, молчавшая весь вечер, имела право что-то наконец сказать. И тем, что она сказала, ухитрилась не внести диссонанс, не нарушить внезапно появившегося ощущения гармонии и единства со всем хорошим, что существует в мире. И голос ее оказался под стать снегу. Пушистым и мягким, если так можно сказать о голосе, не опасаясь риска искупать читателя в розовой воде сантимента.

– Почему? – опять тихо проговорила Женя, любуясь своей снежинкой. – Ведь это обыкновенная белая частичка замерзшей воды. Она могла бы принять любую форму. Простую и грубую даже. Шарика или чего-то вовсе бесформенного. Но почему такая? Будто художник нарисовал?

– Творец, – ответил Саша тоже шепотом и лаконично. – Наверное, он, больше некому.

Женя глянула на него: не шутит ли? Он не шутил.

– Да, много непонятного на свете, – вздохнула Варвара Степановна. – Я вот все думаю, с детства думаю, а зачем павлину такой хвост? Он же по природе индюк, так зачем? Смысла-то никакого практического. Стало быть, для красоты.

– Зачем, зачем все так красиво? – продолжала Женя думать вслух, и голос ее звучал напевно и глухо. – Зачем бывает так хорошо, что больно. Как будто счастье пришло. Как будто открылись двери в другой мир. Ведь не затем же, чтобы завтра опять было свинство.

Она говорила явно себе, и так тихо, что ее никто не слышал. Кроме Саши, который стоял рядом. Да, в сущности, ему одному и следовало слышать Женин монолог, с такой печалью произносимый. Никто другой, кроме поэта, и не мог бы услышать то, что было созвучно ему самому, не мог бы воспринять всем своим существом, а потом соединить вместе – и этот белый цвет – свет с неба, и спящих в своих кроватях блаженных психов, и привязанную Курехину, и медсестру Женю, лицо которой в этот момент было прекрасно, и всю невысказанную боль ее слов, и мечту о лучшем, которая все равно мерцала в ее глазах. А помимо нашего героя, поэтов тут наверно и не было, только Женя и он.

«Дуэт добра и декабря, – подумал Саша. – Уже январь, но дуэт добра и декабря – лучше».

Их беззащитную открытость снегу и небу самым прозаическим образом закрыл пьяный сторож. Он, оказывается, уже давно стоял рядом и тоже смотрел туда же, куда все, – вверх, на небо. Не увидев там ничего, стоящего его внимания, он удивился и, переминаясь с ноги на ногу, произнес:

– Эта… – все обернулись к нему, – я че хочу спросить, у вас выпить не осталось, нет?

– Сейчас принесу, – вздохнула Женя и ушла в дом.

– И еще… эта… пацаны, вы скоро поедете, а? А то мне ворота закрывать, а я спать хочу.

– Сейчас поедем, – ответил Вадим. – Вот тебе пузырь сейчас вынесут, и мы поедем.

– О, это подходяще, – одобрил сторож. – Щас возьму и пойдем.

Все простились тепло.

– Значит, второго? – напомнила Зина.

– Ага, второго, прямо с утра. Телефон я тебе дал и адрес тоже, – все с той же непонятной тоской ответил Саша.

– Ты меня жди, – сказала Зина, – тебе будет хорошо, вот увидишь. Я все сделаю, чтобы тебе было хорошо.

– Знаю, – сказал Саша, – я буду ждать.

Вышла Женя, отдала сторожу полбутылки водки. Вадим попрощался с ней быстро и без авансов на будущее. Женя и не ждала. Подошел Саша. Он долго смотрел ей прямо в глаза, а Женя – ему. Они друг друга поняли. Будто подали некий тайный знак, который означал, что они из одного братства.

– Ну пошли, что ли, – сказал сторож, торопившийся допить и вырубиться.

– Уже идем, – Шурец слегка стиснул Женину руку и отошел.

Перед тем как сесть в машину, они обернулись и помахали оставшимся. А те все стояли, словно провожали уходящий поезд, и их фигуры, запорошенные белым снегом, все таяли и таяли, и Саша всё смотрел и смотрел в заднее стекло, будто хотел навсегда оставить в памяти этот момент.

Несколько минут молчали. И потом не Саша, что было бы неудивительно, а Вадим произнес:

– А тебе сейчас не кажется, что все наоборот?

– Что именно? – спросил Саша.

– Что мы из нормального мира сейчас возвращаемся в сумасшедший дом.

– Правда? Тебе тоже так показалось? – обрадовался Шурец.

– Значит, и тебе, – уточнил Вадим. – Это хорошо. Наверное, не зря мы с тобой, старик, дружим. Так и есть, едем прямиком в подлинный сумасшедший дом.

– В котором, – подхватил Саша, – никто и не подозревает, что в дурдоме живет. Нормальный мир давно ненормален, только этого никто не видит, так?

– Именно, старик. Вся дурь давно превратилась в норму…

– Ага… и все так незаметно и легко получилось, да?

Они помолчали, ошарашенные своим открытием. Потом Вадим сказал:

– Но нам, старик, в этой дури жить.

– И пить, – грустно развил мысль Шурец, – чтобы эта дурь не слишком доставала.

– Что мы сейчас и сделаем, – сказал Вадим и нажал на газ.

Машина понеслась по пустынным новогодним рассветным улицам.