Сахалин - Дорошевич Влас Михайлович

 Пазульский был приговорен к повешению. Он сидел в тюрьме и ждал.

 - Страшно?

 - Томительно. Скорей бы! - думаешь. Ну, чего тянуть? Повесили бы - и к стороне.

 Как и большинство, как почти все "настоящие преступники", он, хотя и в Бога не верит, но суеверен.

 - Снился мне сон: столб высокий-высокий. "К чему бы, думаю? Значит, меня завтра повесят!" Так и вышло. Приносят вечером чистое белье, значит, утром казнь!

 Пазульский отказался от духовника и на эшафоте всех поразил. Он оттолкнул палача.

 - Не хотел, чтобы палач руками дотрагивался, противно было.

 Взбежал на западню и сам на себя набросил петлю.

 Пришлось кричать ему:

 - Стой! Стой!

 Ему прочли помилование.

 - Тут уж замутилось у меня перед глазами, все поплыло, уплыло, - говорит Пазульский.

 Смертная казнь была заменена каторгой без срока. Пазульского отправили в Сибирь; на одном из этапов он "сменился" с каким-то маловажным арестантом, проигравшимся в карты. Тот пошел под именем Пазульского, а Пазульский бежал и вернулся на юг.

 Но "подвиги" Пазульского, его "казнь" слишком нашумели на юге. Его узнали, поймали, обвинили.

 - Всякая собака меня знала! Немудрено. Эта известность-то меня и погубила.

 Пазульский был приговорен в Одессе к двенадцати годам "испытуемости", ста плетям и трем годам прикования к тачке.

 Так он попал на Сахалин.

 Он сидит в самом страшном номере Александровской кандальной тюрьмы. На табличке с фамилиями, висящей около двери этого номера, значится все:

 - Без срока... Без срока... Без срока...

 Тут собрана "головка" кандальной каторги.

 И Пазульский держит всех этих людей в полной зависимости и нравственной, как человек, лишенный страха, и материальной: он занимается ростовщичеством.

 Страшный этот старик. Он сидит в своем темном углу, словно огромный паук, который держит в своей паутине девятнадцать бьющихся, жалобно пищащих мух.

 - Вот, - сказал он мне как-то, показывая на маленькие углубления: вдавленные места в дереве на его месте, на нарах. - Знаете что это?

 - Что?

 - Это я пролежал!

Плебей

 Если Пазульский - аристократ каторги, то Антонов, по прозвищу Балдоха, презреннейший из ее плебеев.

 Вся кандальная относится к нему с обидным пренебрежением.

 И не то, чтобы он сделал что-нибудь, с точки зрения каторги предосудительное, а так, просто:

 - Что это за человек! Ни Богу свеча ни черту кочерга! Одно слово - Балдоха!

 Специальность Балдохи было - душить.

 Он передушил на своем веку...

 - Постой! Сколько? - спрашивает сам себя Балдоха, загибает корявые пальцы и всегда сбивается в счете.

 - Душ одиннадцать!

 И никогда не видал денег больше десяти рублей.

 Антонову-Балдохе пятьдесят четыре года, на вид под сорок, по уму немного.

 Фигура у него удивительно нескладная, лицо корявое и вид нелепый.

 Он родился в Москве, на Хитровке. Ни отца ни матери не знал. Вырос в ночлежном доме.

 Высшая радость жизни для него - портерная.

 - А что, Балдоха, здорово бы теперь тебе в Москву?

 - На Грачевку бы! В портерную! - улыбается во все лицо Балдоха. - Ах, город хороший! Сколько там портерных!

 Когда он хочет рассказать что-нибудь необыкновенно величественное из своей прошлой жизни, он говорит:

 - И спросил я себя, братцы вы мои, пива полдюжины!

 Говорит он на своем особом языке: смеси Хитровки, каторги, языка нищих и языка арестантов.

 Человек для него - "пассажир". Он не просит, а "по пассажиру стреляет". Не душит, а "баки заколачивает". Маленький воровский ломик у него - "гитара". Часы или "луковица", или "подсолнух", глядя по тому, серебряные или золотые.

 - Звездануть пассажира гитарой по становой жиле да подсолнух слямзить. Куда как хорошо!

 - Дозвольте вас, ваше высокое благородие, подстрелить! - говорит он, прося гривенник.

 Он, случалось, "брал" и "подсолнухи" и бриллианты, но он всю жизнь свою проходил в опорках: "взяв" хорошую вещь, шел к покупщику краденого, и ему давали за вещь, стоящую сотни рублей:

 - Рупь, много два!

 Он сейчас же пропивал, и на утро просыпался опять голодный, холодный, раздетый.

 Он не то, чтобы был пьяницей. Но он не привык к тому, чтобы у него была какая-нибудь собственность, и когда товарищи "для работы" справляли ему чуйку синего сукна, сапоги с набором, картуз, он сейчас же, по окончании "дела", сбывал это и возвращался в "первобытное состояние".

 Московские старожилы помнят еще знаменитую, свирепствовавшую когда-то в Замоскворечье шайку "замоскворецких баши-бузуков", как их прозвали.

 Шайка держала москвичей в страхе и трепете. С прохожих по вечерам, в глухих переулках, срывали шапки, отрывали воротники у шуб, стаскивали часы. Обыкновенно прохожего в глухой местности настигал лихач, с лихача соскакивали двое, грабили прохожего, вскакивали в сани, лихач ударял по лошади, и поминай, как звали.

 Кроме этих наглых, открытых грабежей, беспрестанно случались убийства.

 Душили богатых, одиноких людей, исключительно старообрядцев.

 - Почему староверов? - спросил я у Балдохи, героя всех этих похождений.

 - Столоверов-то? Потому "подводчик"-портерщик - столовер был. Он своих всех и знал.

 В шайке этих "баши-бузуков" Балдоха был специалистом-душителем.

 По большей части он нанимался сдельно: задушить, - платье справить и десять рублей.

 - Почему же это так? Ремесло это твое, что ли?

 - Известно, рукомесло.

 - Что же ты учился ему, что ли?

 - Известно, учился. Без науки ничего нельзя.

 - Где же ты учился?

 - А по портерным. Сидит какой выпивший около стенки. Сейчас его за машинку и об стену головой.

 - Насмерть?

 - Зачем насмерть! Я не вовсю. А так только, чтобы пассажира взять, чтобы и не пикнул. Не успел, то есть.

 - А другие-то, что же, без тебя этого сделать не умели, что ли?

 - Умели. Да с другими страшно. А со мной ничего. Говорю: пикнуть не успеет. Вы, может, слышали, в Орле такое дело было, бриллиантщика обобрали и мастера задушили. Мое было дело. Меня в Орел нарочно возили. На всякий случай был взят. Думали днем сделать дело с "преступлением", а вышло вечером. Забрались это в магазин они, а я за дверью стою, за задней, караулю. Только идет вдруг мастер. Он при магазине жил. И ведь как! Перегородка, а за перегородкой другая квартира, а там белошвейки сидят, песни играют. Все от слова до слова слышно. Дохнет, - услышат. Тут нужна рука! Отпер это он дверь, отворил только, я его за машинку взял и наземь положил. Хоть бы дохнул! Я его на пол сложил, а за перегородкой песни играют. Так ничего и не слыхали!

 Говоря о своем "умении", Балдоха удивительно воодушевляется, и однажды, показывая мне, как это надо проделывать, как-то моментально подставил мне сзади ногу, одной рукой обхватил за талию, а другую поднес к горлу.

 Я не успел, действительно, мигнуть, как очутился, совершенно беспомощный, у него в руках.

 Балдоха побледнел, как полотно, весь затрясся, поставил меня на ноги и отскочил.

 - Ваше высокоблагородие!.. Простите!.. Ей Богу, я вас не хотел... Так, в разговоре...

 Он хотел броситься в ноги. Мне долго пришлось его успокаивать.

 Он положительно "любил свое дело". Да, впрочем, это ведь единственное дело, которое он и знает. Единственный его ресурс. Когда его уже очень изведет каторга, - у него есть только одно средство обороняться: