Наследник фараона - Мика Валтари

В темноте шатра я позвал:

— Азиру, царь Амурру, примешь ли ты друга на пороге смерти?

Азиру глубоко вздохнул, цепи его загремели, и он ответил:

— Я более не царь и у меня нет друзей. Но ты ли это, Синухе? Я узнаю твой голос даже в темноте.

— Это я.

— Клянусь Мардуком и всеми демонами подземного мира! Если ты Синухе, принеси свет. Я устал лежать в темноте; вскоре у меня будет ее вдоволь. Проклятые хетты разорвали мою одежду и перебили мне руки и ноги в пытках, так что на меня не очень приятно смотреть. Хотя как врач ты, должно быть, привык и к худшему, и мне не стыдно, ибо перед лицом смерти не пристало краснеть за свое убожество. Принеси свет, дабы я смог увидеть твое лицо и вложить свою руку в твои руки. Моя печень болит и слезы струятся из глаз при мысли о жене и сыновьях. А если ты сможешь достать немного крепкого пива, чтобы смочить мне горло, я буду вспоминать все твои добрые дела завтра в царстве мертвых. Я не могу заплатить даже за один глоток, ибо хетты украли у меня мой последний слиток меди.

Я приказал стражникам принести масляный светильник и зажечь его, потому что едкий дым факелов разъедал мне глаза. Они принесли также кувшин пива. Азиру со стоном сел, и я помог ему поднести ко рту тростинку, чтобы он мог сосать сирийское пиво, мутное от шелухи и солода. Его волосы были спутаны и седы, а его роскошную бороду вырвали во время пыток, которым подвергли его хетты, и вместе с ней были содраны огромные лоскуты кожи. Его пальцы были раздроблены, ногти почернели от крови, ребра сломаны так, что стон вырывался из его груди с каждым вздохом, и он харкал кровью.

Выпив и отхаркавшись, он уставился на пламя светильника и сказал:

— Как чист и нежен этот свет для моих усталых глаз после того, как я пролежал так долго в темноте! Пламя вспыхивает и умирает точно так же, как вспыхивает и умирает жизнь человека. Благодарю тебя, Синухе, за свет и за пиво, я бы и сам охотно сделал тебе подарок. Тебе хорошо известно, что я больше не могу ничего дарить, ибо мои друзья-хетты в своей алчности выбили мне даже зубы, которые ты позолотил.

Легко быть умным задним умом, и я не стал напоминать ему о том, что предупреждал его насчет хеттов. Я взял его раздробленную руку в свою и держал ее, и он склонил свою гордую голову и заплакал, так что слезы падали на мои руки из его подбитых и опухших глаз.

Он говорил:

— Я не стыдился радоваться и смеяться при тебе во дни моей славы, так почему же должен я стыдиться моих слез во дни горя? Знай, Синухе, я плачу не о себе, не о своих богатствах и не о царских коронах, хотя я всегда жадно цеплялся за власть и богатство этого мира. Я плачу о своей жене Кефтью, о моем большом красивом сыне и о моем маленьком-маленьком сыне, ибо они тоже должны умереть завтра.

Я ответил ему:

— Азиру, царь Амурру! Вспомни, что вся Сирия из-за твоего честолюбия превратилась в одну разверстую могилу. Бесчисленное множество народа полегло за тебя. И это хорошо, что ты должен умереть завтра, поскольку ты проиграл. Может быть, справедливо и то, что твоя семья должна умереть вместе с тобою. Знай, однако, что я молил Хоремхеба пощадить жизнь твоей жены и сыновей, но он не согласился, ибо хочет уничтожить твое семя, и твое имя, и даже память о тебе в Сирии. Поэтому он даже не позволит похоронить тебя в могиле, Азиру, и дикие звери будут рычать над твоими останками. Он не хочет, чтобы мужчины Сирии собирались в будущем у твоей гробницы и беззаконно клялись твоим именем.

Азиру выслушал это в смятении и сказал:

— Во имя моего бога Ваала принеси жертву мясом и вином перед Ваалом Амурру, когда я умру, Синухе, иначе я буду обречен скитаться, мучимый вечным голодом и жаждой, по темной обители смерти. Окажи эту услугу и Кефтью, которую ты любил когда-то, хотя и отдал мне ее во имя нашей дружбы, а также и моим сыновьям, чтобы я мог умереть со спокойной душой. Я не виню Хоремхеба за его приговор, ибо, без сомнения, я поступил бы с ним и его семьей точно так же, попадись он мне в руки. Сказать по правде, Синухе, хотя я и плачу, я рад, что моя семья должна погибнуть вместе со мной и наша кровь сольется в едином потоке. В царстве мертвых я бы испытывал вечные муки при мысли, что Кефтью принадлежит другому. У нее было много поклонников, и музыканты ударяли по струнам, превознося ее ослепительную красоту. Хорошо и то, что погибнут мои сыновья, ибо они были рождены царствовать и носили короны с младенчества. Я не хотел бы, чтобы их угнали в рабство в Египет.

Он опять потянул пиво и, несмотря на свои страдания, немного захмелел. Он отковыривал раздробленными пальцами грязь, которой его забросали воины, и говорил:

— Синухе, друг мой, напрасно ты обвиняешь меня, утверждая, что по моей вине вся Сирия теперь превращена в одну разверстую могилу. Меня нужно винить только в том, что я проиграл войну и позволил хеттам обмануть себя. Если бы я победил, во всех несчастьях обвинили бы Египет, а мое имя превозносили бы. Но я проиграл, и потому вина пала на меня, а мое имя проклинают во всей Сирии.

Крепкое пиво ударило ему в голову, он рвал свои седеющие волосы и кричал:

— О Сирия, Сирия! Мое мучение, моя надежда, моя любовь! Я делал все для твоего величия, и во имя твоей свободы я поднял мятеж, но теперь, в день моей смерти, ты отвергаешь меня. Прекрасный Библос, цветущая Смирна, коварный Сидон, Иоппия могущественная! О, все города, блиставшие, словно жемчужины в моем венце, почему вы покинули меня? И все же я люблю вас слишком нежно и не могу ненавидеть вас за предательство. Я люблю Сирию за то, что она — Сирия, лживая, жестокая, капризная и всегда готовая предать. Племена умирают; народы возрождаются только для того, чтобы прийти в упадок; царства исчезают без следа; слава и почести уходят как тень — и все-таки живите, живите, мои гордые города! Пусть ваши белые стены сияют на побережье у красных холмов! Блистайте из года в год, и мой прах, принесенный ветрами пустыни, прилетит, чтобы нежно коснуться вас!

Мое сердце переполняла печаль, ибо я видел, что он еще в плену своих грез, но я не хотел упрекать его, так как знал, что они утешали его на пороге смерти. Я держал его искалеченные руки в своих, а он держал мои руки, стеная.

Мы говорили всю ночь напролет, вспоминая наши встречи в то время, когда я жил в Сирии и мы оба были в расцвете нашей юности и сил. На рассвете мои рабы принесли нам еды, которую они приготовили, и стражники не запретили им, ибо и им перепало что-то. Рабы принесли нам горячего жирного барашка и рис, приготовленный в жире, а наши чаши они наполнили крепким вином Сидона, приправленным миррой. Я велел им отмыть Азиру от грязи, которой он был забрызган, причесать и убрать его бороду в сетку, сплетенную из золотых нитей. Я прикрыл его изодранную одежду и цепи царской мантией, ибо его оковы нельзя было снять, так как они были из меди и запаяны на нем, и я не смог переодеть его. Мои рабы оказали такие же услуги Кефтью и двум ее сыновьям, но Хоремхеб не позволил Азиру видеть жену и детей до встречи на месте казни.

Когда настал час и Хоремхеб с громким смехом вышел из своего шатра вместе с пьяными хеттскими принцами, я подошел к нему и сказал:

— Поистине, Хоремхеб, я оказал тебе много услуг и, может статься, я спас твою жизнь в Тире. Я вытащил отравленную стрелу из твоего бедра и перевязал рану. Окажи и ты мне услугу: позволь Азиру умереть без унижения, ибо он царь Сирии и он сражался храбро. Если ты согласишься с этим, это послужит к твоей собственной чести. Твои друзья-хетты достаточно пытали его и переломали ему руки и ноги, вынуждая открыть, где спрятаны его сокровища.

Хоремхеб очень помрачнел, услышав это, ибо придумал много разных способов продлить смертные муки. Все было готово, и уже на рассвете войско собралось у подножия холма, где должна была совершиться казнь. Люди дрались за лучшие места, чтобы хорошенько позабавиться предстоящим зрелищем. Хоремхеб устроил это не потому, что получал удовольствие от вида пыток, а потому, что хотел развлечь своих людей и навести ужас на всю Сирию, дабы после такой чудовищной смерти никто не посмел бы даже думать о мятеже. К чести Хоремхеба, я должен заметить, что по природе своей он не был таким жестоким, каким слыл. Он был воином, и смерть была не более чем оружием в его руках. Он позволял распространять слухи, преувеличивающие его жестокость, ибо они поражали ужасом сердца его врагов и внушали всем благоговение перед ним. Он считал, что люди больше уважают жестокого правителя, чем кроткого, и что они принимают доброту за слабость.

Он сердито нахмурился и, убрав руку с шеи принца Шубатту, встал передо мной, покачиваясь и похлопывая себя по ноге плетью. Он обратился ко мне:

— Ты, Синухе, подобен колючке, вечно торчащей в моем боку. У тебя все не так, как у разумных людей. Ты бранишь всех, кто преуспевает и добивается известности и богатства, и ты нежен и полон сострадания к тем, кто пал и потерпел поражение. Тебе хорошо известно, каких трудов и затрат стоило мне доставить сюда искусных палачей со всех уголков страны для Азиру; только за многочисленные дыбы и котлы заплачено огромное количество серебра. Я не могу в последнюю минуту лишить моих болотных крыс удовольствия, ибо они перенесли множество тягот и не раз истекали кровью от ран по вине Азиру.