Другая сторона светила: Необычная любовь выдающихся людей. Российское созвездие - Лев Самуилович Клейн
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В этих книгах он, так сказать, очищен и выхолощен. Часто упоминаемая им в его письмах и дневниках его тяга к «скурильностям» (КАС: 69, 84 и др.) целомудренно трактуется издателями как любовь к шуткам и забавным вещицам. Даже такие далекие от ханжества писатели, как редакторы кузминского Дневника и К. Ротиков, производят это слово от латинского scurra «шут», «балагур» и приравнивают к современному «кич» (ДК5: 477, прим. 6; Ротиков 1998: 102). Между тем это слово, в конечном счете действительно имеющее такую родословную, у Бенуа, изобретшего это словечко, конечно, взято из современных западных языков, которыми он хорошо владел, а там это английское «scurrilous» — «грубый», «непристойный».
И уж конечно, во всех монографиях и статьях о Сомове его гомо сексуальность, засвидетельствованная воспоминаниями современников, совершенно не упоминается. Наоборот, при обнародовании его писем и дневников всячески подчеркивается его внимание и интерес к женщинам, и можно подумать, что это был завзятый ловелас. Эта иллюзия достигается выборочной публикацией и частыми купюрами. Более того, спасая по своему разумению от бесчестия имя художника, его близкие, сдавая его архив в Русский Музей, даже старательно вымарали соответствующие места в самих автографах Сомова, чтобы сделать невозможным прочтение этих мест биографами. Это, конечно, чрезвычайно затрудняет работу. Теперь требуется не только допуск к этим документам (который не всякому дается), но и участие криминалистической лаборатории, на что нужны опять же разрешение хранителей и немалые средства. Иначе гомосексуальность художника так и останется неизведанной стороной его личности, а в его творчестве мы не увидим никакого ее отражения.
Даже в книге Ю. Безелянского, вышедшей в 1999 г. и содержащей большую биографическую главу о Сомове, вопрос о его гомосексуальности хоть и задается, но повисает в воздухе, хотя автор вообще-то этой темы не избегает. Плотской тяги к женщинам у Сомова никто не замечал, но «был ли Сомов голубым? Семью не завел, детей не было, значит… А что значит? Точного ответа лично я не знаю» (Безелянский 1999: 290).
Только в нашумевшей книге К. Ротикова «Другой Петербург» эта тема обсуждается открыто и со знанием дела. Ротиков пишет занимательно и чрезвычайно элегантно. У меня даже появилось ощущение, что после него сказать на эту тему нечего. Вот как он описывает одну из картинок Сомова. «Раскрасневшийся кадетик на диванчике, утомленно смеживший веки, тогда как не убранный в ширинку красавец во всей розовости и манящей пухлости покоится на затянутой в казенное сукно ляжке — это один из мотивов, часто тревоживших воображение художника» (Ротиков 1998: 102). Написано легко и игриво, и так вся история Сомова. Вроде бы все, что нужно, сказано, но по мере чтения остается какое-то чувство неудовлетворенности. Нельзя так вот с усмешечкой и фривольно пройтись по Сомову, так бесцеремонно обойтись с ним. Это оставляет впечатление, что Сомова автор не принимает всерьез. А между тем коллеги-художники чрезвычайно высоко ценили Константина Андреевича, выбрали академиком (он отказывался); после революции студенты Академии пригласили его быть профессором (он отказывался), потом и профессора избрали; советская власть поручила ему (беспартийному!) возглавлять выставку русских художников за рубежом. Да и был он вовсе не веселым и бесшабашным человеком, а скорее меланхоличным, вдумчивым и в высшей степени самокритичным. «О как не весел этот галантный Сомов!» — писал о нем Кузмин (КАС: 471), близко его знавший. Сомов был серьезным, принципиальным и порядочным.
Еще одна трудность отмечена во вводной статье Ю. Н. Подкопаевой и А. Н. Свешниковой к его письмам и дневникам: «Биография его отмечена бессобытийностью» (КАС: 34). Действительно, в его жизни мало событий, кроме обычных в жизни всякого человека (рождение, смерти близких, учеба, переезды, знакомства, ссоры) и обычных для художника (картины, выставки, альбомы репродукций): ни арестов, ни побегов, ни сенсационных выступлений. Но знакомства, сближения и ссоры Сомова имеют некую специфику, его картины отражают ее, в его спокойной «бессобытийной» жизни есть — и должно быть! — внутреннее напряжение. Как согласовать его аристократизм и «скурильность»? Как сочеталось в нем уважение к традициям с отклонением от общепризнанной нормы сексуального поведения? Порядочность и требовательность к себе в представлении большинства современников не вязались с его выбором друзей и объектов любви. Эта напряженность и должна сформировать нашу фабулу.
2. «Подруга дев» и Дима
В биографиях указано, что за Сомовым стоит пятисотлетнее дворянство: в начале 80-х годов XIV века, т. е. при Дмитрии Донском, в Москву переметнулся из Золотой Орды Мурза-Ослан, которому при крещении в 1389 г. дали имя Прокопий. Из пяти его сыновей один, Лев, имел кличку Широкий Рот, а сын оного, Андрей Львович, видимо, сохранивший наследственные черты, получил кличку Сом. От этого Андрея Сома и происходят Сомовы. Только вот Ослану-то русское дворянство пожаловали потому, что и до того принадлежал он к татарской знати — был мурзой. Стало быть, дворянство Сомовых, не пятисотлетнее, а более древнее.
Заманчиво было бы в некоторых чертах Кости (глаза-щелки, отмечает Ротиков, низкий рост, склонность к полноте) углядеть татарские черты, удержавшиеся за пятьсот лет. Но пять веков — это 15–20 поколений. Одна двадцатая крови… Нет, ничего не удержалось. Константин Сомов похож не на отца, Андрея Ивановича, высокого и узколицего, а на мать, Надежду Константиновну, урожденную Лобанову, что можно видеть по их портретам его руки, если их сопоставить с его автопортретом. Он признавал в себе поразительное внешнее сходство с дедом и тезкой Константином Дмитриевичем Лобановым и боялся, что налицо не только внешнее сходство: отводил на сей счет и тяжесть своего характера — мелочную аккуратность, молчаливость, ипохондрию.
Костя — второй сын, родился в 1869 году, в пореформенной России, в Петербурге. Детство Кости было безоблачным и счастливым. Уже в детстве у него проявлялись черты, относимые специалистами к провозвестникам гомосексуального развития («прегомосексуальный ребенок»). Друг семьи С. Яремич вспоминает высказывание отца Кости: «Костя в детстве любил играть больше один и очень часто играл в куклы, как девчонка» (КАС: 461). Впоследствии критики отмечали кукольность многих его фигур — не только расписанных фарфоровых статуэток, но и героев и героинь его картин. Его первые
