Пинхас Рутенберг. От террориста к сионисту. Том II: В Палестине (1919–1942) - Владимир Хазан

<Рукой Рутенберга:> Получено

7/IV <1>908 П. Р<утенберг>

Дорогой М<артын> И<ванович>

Я был рад увидеть в вашем письме, что вы по-прежнему хорошо относитесь ко мне – это меня тронуло: я всегда думал о вас с теплым чувством на душе, и когда узнавал случайно какие-нибудь обрывки сведений о вас – мне казалось, что многое из связанных с вами воспоминаний как будто опять пробуждается и проходит перед моими глазами.

Ваши приезды к нам на дачу, споры с Макс<имом> и т. д. Теперь это все так далеко и безвозвратно. Но из вашего ответа на мою просьбу я вижу, что она была вам передана не совсем точно. Во-первых, вы наиболее обстоятельно отвечаете мне на такой пункт, которого совершенно не было в моем письме: по вопросу о личной безопасности и т. д. Я этого вопроса не возбуждал, потому что наряду с другими невольно возбуждающимися у меня при мысли о напечатании ваших мемуаров, он решительно не имеет никакого значения.

На главный же мой довод вы ответили вскользь: «ЦК знает и все устроит». Я еще более убеждаюсь из этого, что мое письмо в устном изложении было значительно сокращено, и потому мне кажется необходимым вновь повторить вам бывшие в нем доводы.

Дело в том, что, на мой личный взгляд, настоящий момент, который мы все переживаем, является менее всего удачным для появления в широкой публике ваших воспоминаний. Если вы следите по русским газетам за тем, что делается сейчас в России, вы, наверное, и сами уже знаете, как заплевана и загажена революция в глазах общества усилиями охранников и кающихся в своих прежних «заблуждениях» ее помощников-добровольцев, которых никто не звал, но которые всюду являются сами и вносят с собой элемент дезорганизации и бессмысленной смуты.

Сейчас почти все покрыто этой накипью, всем этим замутившим воду и поднятым со дна илом.

«Компрометирующих» тем не оберешься и у публицистов враждебного лагеря, не хватает только искреннего усердия и мозгов, чтобы использовать их с сочувствующим совершенством. Вы же, опубликовав такое злободневное и все еще продолжающее оставаться <таковым> дело, невольно представите им тем самым яркий и чрезвычайно благодарный матерьял, из которого можно черпать целые ведра и на революцию выливать целые ушаты всяческой клеветы, лжи, злобы и поносительства.

Слишком много слилось в этом деле противоположных интересов, чтобы оно не возбудило полемики среди так или иначе заинтересованных лиц. Это значит, что начнутся немедленно же опровержения из охранного отделения, поднимется целый ряд других вопросов, ввиду того что в данный момент вы не имеете возможности выйти и заявить открыто перед судом общественного мнения: это было так, докажите, что я не прав – то к чему поднимать сейчас всю эту ненужную и, на мой взгляд, даже вредную для всеобщего дела бурю? Ведь нельзя же вам, сидя в подполье, вести полемику с теми, кто имеет возможность спорить при свете дня и у всех на глазах доказывать свое хотя бы и ложными аргументами. А что Р<ачковский> и К° поднимут этот турнир – в этом не может быть сомнения: слишком уж выгодна у них сейчас позиция, чтобы они не воспользовались вашим оплошным выступлением.

Я не понимаю поэтому вас: почему вы хотите так торопиться? Разве, по вашему мнению, уже настал момент сводить все эти счеты?

Мне лично кажется, что нет. Теперь глаза общества устремлены или вперед с надеждой, или же вперед со страхом. Нужно стараться, чтобы страх повсюду уступил место надежде, а оборачиваться назад и копаться в том, что уже отошло в область хотя и недавнего, но все же прошлого, – какое может иметь сейчас значение?

Все равно все знают, что так было надо, а кто сейчас этого не знает и не думает, того и вашими мемуарами не убедишь, в особенности если вокруг них загорится спор и поднимется всяческая (даже охранная) полемика.

Мне приходилось слышать мнение рабочих-итальянцев, испанцев и т. д., людей совершенно далеких от понимания русской жизни, и все они говорили: «Так было нужно» и т. д.

Общественное мнение уже создалось – какую еще другую цель могут преследовать ваши воспоминания?

Но помимо всего этого, у меня возникает еще один вопрос. Вы, положим, уже мне ответили на него, но мне кажется, что такой ваш ответ не может изменить положения дела.

Я говорю о безопасности тех, кто остался.

Как может ЦК их устроить и предупредить? Что он сделает для этого? Предположим, что он к ним кого-нибудь пошлет – а дальше что? Ведь не может же ЦК взять их со всеми семьями, переправить за границу и содержать до тех пор, пока они не выучатся языку и не найдут себе работы?

А это единственное, что можно понимать под вашими словами: «все нужно будет сделать, чтобы лица эти оказались в безопасности».

Мне кажется, что это невозможно.

Насколько я могу себе представить, вы, должно быть, еще не знаете, что Али поступил на службу в охранное отделение, предал Костю, меня и целый ряд наших общих товарищей, которые теперь все пошли на каторгу.

Между прочим, я получил от Кости из тюрьмы копию с показания Али, к которому приложены два его доноса в охранку – один от 23 декабря 1905 г., другой позже, в обоих говорится про вас, меня и Максима Гаельского. Если вы помните, то на другой же день у нас троих и был обыск.

Я не буду перечислять вам его дальнейшие успехи в этой области – вы сами теперь видите, что он уже тогда был предатель. А вспомните, что ему доверялось? И как он тесно был связан с лицами, оставшимися сейчас под постоянной угрозой ареста.

Если опять начнется все это дело, а оно неминуемо начнется, раз вы опубликуете свои мемуары, то Р<ачковскому> не будет стоить особого труда при помощи Али докопаться до того, что нужно.

Костя писал мне, что относительно меня лично Али уже сделал все разоблачения. А если вы не знаете, то я могу вам сказать, что он в тот же вечер принимал свой транспорт оружия на даче, видел меня уезжающим с вами и даже со мной простился.

Если вы помните, что Али присутствовал на всех почти наших собраниях, а Максима он знает лично и при случае может легко вспомнить то, что не надо, и сделать соответствующие указания. Следовательно – личная безопасность тех, кто остается, для меня по крайней мере, под большим сомнением.

Если же они будут арестованы – я боюсь за них. Дело в том, что когда я сам переживал все эти воспоминания, когда мне приходилось читать в газетах весь этот поднятый шум и вздор – мне было невыносимо тяжело. Но в моменты упадка духа я ходил к тому человеку, которому вы меня рекомендовали, и он помогал мне в моем настроении.

Представьте же теперь их психологию, когда они будут сидеть в тюрьме, а в это время вокруг дела поднимется прежняя муть и грязь. Я думаю, навряд ли они выдержат это испытание, а что охранка сумеет использовать их сомнения или упадок духа, то какие же могут тут быть разные мнения. Конечно, там постараются устроить из них вторых Качур[5], только вместо «Искры» с ее полемикой против «Рев<олюционной> Р<оссии>», или начнут давать наиболее пикантные места из охранной прессы.