Последний часовой - Ольга Елисеева

– Зачем?

Александр Христофорович переступил с ноги на ногу.

– Сейчас все хотят строгости. А через полгода, может раньше, забудут страх мятежа и вернутся к обычному благодушию. Тогда вас станут упрекать в жестокосердии.

– А у вас, значит, должность, подходящая для злодея? – В голосе Никса звучала ирония.

Генерал хмыкнул.

– Следствие убедило меня, что никто и никогда не влиял на вашего августейшего брата. Тем не менее покойный государь умел внушить свету, что опасные реформы – от Сперанского, а поселения – от Аракчеева. Это позволяло ему самому оставаться незапятнанным.

Николай распрямился, как пружина.

– Неужели вы не потому мне служите, что я презираю такую политику?

На лице собеседника было написано: «Это по горячке молодости».

– Я несу полную ответственность за свои решения, – отрывисто бросил царь. – Надеюсь, больше вы не позволите себе подобных вольностей.

«Поживем, увидим».

Николай поднялся в покои брата. Он медлил с распоряжением перестраивать их, сохранял все, как при Александре. Здесь тщательно убирались, оставляя вещи на своих местах, но ощущения, будто прежний государь только что вышел, не было. Напротив, сегодня комнаты выглядели как-то по-особенному сиротливо, точно от них, наконец, отлетел дух хозяина. На всем, от пресс-папье до складной походной кровати в алькове, лежала неуловимая печать смерти. И это, вместо того чтобы успокоить, почему-то разозлило Николая.

Он взял лист гербовой бумаги на столе, сдул с него едва приметные пылинки, обмакнул одно из разлохмаченных перьев в чернила – на дне склянки остался мутный железистый осадок – и написал:

«Дорогая матушка! Я прошел через комнаты нашего Ангела, говоря себе, что за него выполняю страшный долг. Господь в милосердии своем избавил его от этой пытки. Что остается? Я только часовой. Революция у дверей России, но пока будет во мне дыхание жизни, она не переступит порог».