Имаго - Юрий Никитин

Перевертенев с интересом осмотрел наш стол, Анна Павловна рассыпалась в любезностях. Он взглянул на часы.

– Пожалуй, на пять минут присяду, большое спасибо… Да, можно с вареньем. Благодарю вас!

Майданов суетливо придвигал вазу с сахарным печеньем:

– Отведайте… Детям буду рассказывать!

Перевертенев улыбнулся, взял печенье, с хрустом сжевал, показывая, что он такой же простой, как и мы здесь, отечески обратился к Майданову, признав в нем хозяина застолья:

– У вас здесь славно… Но вот моего лучшего ученика, Бравлина, не удержали, не удержали в рамках!.. Какие же вы соседи? Он же мог такое в науке совершить! Да не только в науке – в политике, дипломатии, истории… Но вот потянуло на дешевую популярность, увы, это вечный соблазн молодости. Я уже ему сказал, что его идеи смехотворны, язык беден, построения не новы, логика не выдерживает никакой критики, но и вы здесь меня поддержите… Увы, великие перемены в обществе уже невозможны. Предстоит только плавное и неизменное развитие западного образа жизни, к которому, кстати, мы сами и принадлежим. Хотя, почему «увы»?.. Это прекрасно. Общество должно развиваться по прямой линии.

Майданов улыбался и часто-часто кивал. Я заметил, что даже Лютовой и Бабурин, один в оппозиции по идейным соображениям, другому по барабану все академики, если не за «Спартак», смотрят на Перевертенева чуть ли не с отвисшими челюстями. Еще бы, Перевертенева часто показывают по жвачнику: на одном канале дает интервью, на другом комментирует, он приходит на все шоу, на которые приглашают, – тем самым создается имидж человека, который широко-широко известен. И даже если кто-то к нему в оппозиции, то все равно может дома сказать с тайной гордостью: а сегодня, мол, на улице Перевертенева встретил. Вообще-то он не последняя свинья, мне даже дорогу уступил и дверь передо мной открыл, так как я нес на плече мешок… А домашние бросятся к нему с расспросами: а какой он в жизни, а как одевается, а чем пахнет, а как держится… А человечек усядется и начет рассказывать про то, как он встретился с самим Перевертеневым.

Перевертенев наконец взглянул на часы, охнул, поднялся, развел руками. Улыбка у него была виноватая, мол, еще бы посидел с вами, да президент ждет, надо государственные дела решать, он же без меня никуда, да и Госдуме надо подсказать, какой ногой сморкаться.

Когда отбыл, Анна Павловна рассыпалась в восторгах, какой обаятельный мужчина, а сам Майданов сказал укоризненно:

– Вот видите, Бравлин…

– Что? – спросил я.

– Как что? Не одобряет он ваши идеи!

– Ну и что? – спросил я.

– Как что?.. – растерялся Майданов. – Когда такой человек, человек такого масштабища не одобряет… это… это много! Это, с позволения сказать, это все. Труба, как говорит ныне молодежь.

– Молодежь так не говорит, – сообщил Бабурин. Он оглянулся на Анну Павловну. – Молодежь говорит… другие слова.

Я сказал медленно:

– Андрей Палиевич, как раз то, что Перевертенев не одобряет, и есть лучшее из доказательств, что я прав. Ведь Перевертенев – человек, который устроился в этом не лучшем обществе наилучшим образом. Он умен, талантлив, энергичен. И все эти достоинства использовал не для того, чтобы улучшить это общество… хоть на копеечку, а для того, чтобы устроиться в нем самому! Повторяю, наилучшим образом. Теперь у него и материальные блага – всякие там особняки, виллы, счет в швейцарском банке, у него научные работы касаемо этого общества и этого строя, у него научные звания, награды, дипломы… И что же? Вы в самом деле полагаете, что он мог бы одобрить учение, которое разрушает… да что там разрушает – вдребезги его мир?

Майданов покачал головой:

– Мне кажется, здесь что-то не так. Когда такой человек… такой человек!.. говорит, что вы не правы, я склонен поверить больше ему, уж не обижайтесь. Тем более, что я сам слышал по телевизору, он порой весьма порицает отдельные еще изредка встречающиеся недостатки нашего общества… критикует действия отдельных членов правительства!

Я пожал плечами:

– Не обижаюсь. Я все понимаю. Представьте ситуацию: к нормальному неглупому римлянину подходит римский сенатор, он же – крупный римский ученый, философ, историк, знаток всех стран, народов и событий, и, показывая на бредущего по дороге Иисуса Христа… или нет, это слишком, показывая на бредущего по дороге человека, который уверовал в христианство и несет его в Рим… так вот, римский сенатор показывает и говорит: кому ты больше веришь, ему или мне? Понятно, нормальный человек поверит сенатору, ибо сенатор – высококультурный и интеллигентный человек, знает пять языков, окончил академию, имеет широчайшие знания, издал пять работ по философии… а что малограмотный христианин? Что может сказать? Только и того, что будущее – за христианством? Да не смешите мою тетю!.. Много было этих всяких христианств, а Римская империя будет расти и могущественеть, пока не покорит весь мир и не упрочит там свои общечеловеческие ценности!

Анна Павловна суетилась как радушный хомяк, таскала из квартиры на веранду печенье, подливала чай. Над столом как будто промелькнула черная тень, лица у всех чуть потемнели, брови сдвинулись. Даже Бабурин посматривал то на одного, то на другого, но помалкивал.

– Будут битвы, – сказал я и с пронзительной ясностью ощутил, что так и будет. – Будут греметь кровавые информационные битвы… Иммортализм будут стараться втоптать в грязь, ибо со времен того павшего Рима у нынешних римлян богаче арсенал шельмования противника. К счастью, они все еще по своей тупости полагают, что сила – в крылатых ракетах! Но те, кто в их рядах поумнее, уже сегодня увидели опасность и начали снижать иммортизм, порочить, объявлять его детским садом для придурков, а это негласное приглашение всем-всем, кто не хочет быть заподозренным в придуркизме, немедленно выступить против иммортизма! Появление иммортизма будут объяснять подавленными сексуальными желаниями, вывихом психики – все слышали о Фрейде, хотя никто не читал, будут привставать на цыпочки и говорить с придыханием красиво и возвышенно, однако… однако во всех этих случаях вспоминайте Христа, первых христиан. Им нечего было возразить ни римским юристам, ни римским историкам, ни римским ораторам, ни всезнающим философам. Но они и не увязали в спорах! Они ломали хребет могучей Римской империи. А потом на ее обломках перевешали всех этих докторов наук, предавших в себе человека ради скота в себе…

Я умолк, в черепе сталкивались фразы, выгранивались, летели искры и обжигали мозг неземным светом. На меня смотрели молча, в напряжении, с расширенными глазами, будто я шел к ним через пустыню в белой плащанице и с семью заповедями на глиняных табличках в загорелой длани. Бабурин спросил тихонько: